Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

Поручик прижался лбом к холодному стеклу банки и, с любовью взирая на братцев, прошептал:

— Потерпите немного. Мне сейчас некуда вас взять. А потом я заберу вас к себе. Я воздвигну вам храм, которого вы достойны. Вы — мое божественное выражение. Я — ваш низкий брат. Я — ваши ноги и ваши руки, коими вы управляете. Все эти годы мне не хватало вас. А теперь я силен, я ощущаю родство свое с божеством... И этот мир будет принадлежать нам...

Тихие слова эти, весьма напоминающие клятву, привели поручика в восторженное состояние. Примерно такое состояние он испытывал, когда душил белую собаку, когда склеивал и расклеивал окровавленные пальцы... Иного состояния — дарящего большее удовольствие, чем это, — поручик никогда не испытывал. Но подозревал, что оно возможно, и надеялся, что скоро он испытает его, — ведь Милодора уже полностью была в его власти...

Карнизов еще с полчаса мысленно советовался с братцами. Продвижение его по службе существенно ускорилось бы, повали он такого крупного и хитрого зверя, как граф Н. Однако не так-то легко к графу подступиться тому, кто остерегается даже взглянуть на него косо — пусть и трижды гений сыскных дел. Остероде обвиняет графа во многих смертных грехах, приписывает ему весьма крамольные речи, от которых у государя, услышь он их, волосы стали бы дыбом... Но что такое Остероде? Сбивчивые, иногда путаные, порой противоречащие друг другу объяснения его на шестидесяти листах отличаются ли чем-нибудь от плодов фантазии перепуганного насмерть человека? Дурак тот висельник, который и в последнюю секунду не пытается вывернуться из петли. Быть может, и Остероде выворачивается, обеляется, очерняя других. А граф... Одолей Карнизов графа — персону, приближенную к государю, — поднимется высоко и быстро; но ежели графу удастся доказать свою преданность государю и представить дело в выгодном себе свете (а у него для того немало возможностей), Карнизову не поздоровится, Карнизов потеряет тогда все, чего добился многими годами усердной службы. Уж граф шевельнет пальцем смешать его с грязью. Тогда не то что не отряхнешься — не поднимешься...

Карнизов понимал: беда его в том, что он недостаточно силен бороться с графом Н. Риск был слишком велик. Настолько велик, что приходила мысль, не лучше ли, служа Отечеству изо дня в день, из года в год, отлавливая всякую мелочь типа Остероде, Алексеева, Кульчицкого, Кукина и других, продвигаться медленно, зато верно, по служебной лестнице... Это, конечно, красиво: подобно шотландскому гвардейцу, идти в открытый бой под нежные звуки волынки и знать, что ты либо вернешься героем, либо не вернешься вовсе. Но для Карнизова ли такой путь?...

Ах, как надо все взвесить! Ах, как верно нужно ударить! Как глубоко следует обосновать обвинение, если уж решаться обвинять...

Поручик не мог сделать выбор. И братцы, против ожидания, ничего не подсказывали ему...

Выслужиться, ничем не рискуя, — это рисовалось таким привлекательным перед перспективой сложить голову завтра или послезавтра... А о графе даже не упоминать нигде и заставить Остероде переписать признания... Да, да... даже позабыть имя графа. И прошипеть на того, кто это имя помянет.

Но точил сердце червячок искушения: как стремительна и блистательна была бы все же карьера, если б удалось повергнуть такого умного и сильного противника и упрятать его в каземат...

Милодоре и в этот «номер» приносили еду те же охраняющие солдаты. Их было трое, и стерегли они Милодору по суткам. Сейчас, при свете дня, она могла рассмотреть этих солдат получше. Тем более что иного развлечения у нее здесь не было — если вообще уместно думать о каком-либо развлечении в Алексеевском равелине. Переговариваться с кем-нибудь из других узников было строжайше запрещено, да и невозможно при толстых кирпичных стенах и при глухих дверях; в пыльное окно было ни зги не видно, а на прогулки Милодору не выводили. Вот и получалось, что однообразие ее заточения скрашивали только приносящие пищу солдаты.

Один из них был старый и седоусый, с заметной хромотой — солдат явно из инвалидной команды; он был нелюдимый и угрюмый; и сколько бы Милодора ни обращалась к нему с какими-то вопросами или просьбами, натыкалась на мрачное молчание, — будто говорила с каменным надгробием на кладбище. Другой солдат — по виду инородец откуда-то из Поволжья — тоже за несколько дней не проронил ни слова, а только все зыркал на Милодору черными слегка раскосыми глазами и норовил как бы ненароком заглянуть под скатерть, которой прикрывалась узница (Карнизов так и не распорядился принести Милодоре какую-нибудь одежду); инородца Милодора попросту побаивалась и всякий раз, как он входил к ней, только того и желала, чтобы он поскорее вышел; а он, напротив, не спешил уходить, все оглядывал углы номера, качал головой и зыркал, зыркал на Милодору; она ела принесенную пищу (если не есть, то совсем замерзнешь), торопилась, давилась, из глаз ее текли слезы... а солдат-инородец зыркал на нее и осуждающе качал головой... Третий солдат, молодой и приятной наружности, — тот самый, что водил Милодору на беседу с поручиком Карнизовым, — без сомнения еще сохранил в себе что- то человеческое; крепость еще не «задавила» его окончательно; однажды Милодора даже заметила мелькнувшее в его глазах сочувствие; и он был единственный из солдат, чей голос Милодоре довелось услышать: два или три раза молодой солдат сказал ей какое-то казенное «Не положено!...»

Ничего, кроме этого «Не положено!...», Милодора не рассчитывала услышать и сегодня, когда молодой солдат внес ей судки с едой. И все же заговорила:

—Как вас зовут, солдат?...

Тот, конечно, ответил, как это, верно, полагалось по уставу — «не положено», но произнес фразу уже не так равнодушно и даже отчужденно, как обычно. Голос его как будто дрогнул; солдат спрятал глаза...

Погромыхивали помятые крышки судков, выставляемых солдатом на стол; с плеском лился в кружку («А. Р.») отвратительно мутный чай...

Милодора вздохнула и отвернулась к окну. Она не видела, как в этот момент солдат бросил на нее украдкой сочувствующий взгляд.

Солдат вдруг сказал:

—Андрейша...

Грустное лицо Милодоры озарилось улыбкой:

—Какое странное имя.

—Андрей — если как положено, — поправился солдат и тут признался: — А вас я жалею... Меня никто так уважительно не спрашивал про имя.

—Это же обыкновенно.

—Я помолюсь за вас...

—Помолитесь? — Милодора едва заметно покачала головой. — Боюсь, что я уже наскучила Богу своими молитвами. Или час моих испытаний еще не прошел.

—Терпите. Может, все обойдется. Хотя... — солдат вздохнул, не договорив.

Несмотря на это выразительное «хотя», в глазах у Милодоры вспыхнула надежда; ошеломляющая в своей простоте мысль явилась неожиданно:

—А вы не могли бы передать записку, Андрей, одному человеку? Он живет на Васильевском...

Солдат побледнел:

—Записку?... Не положено...

—Да, да! Я понимаю. Но все же... — Милодора чувствовала: или сумеет убедить солдата сейчас, или уж не сумеет никогда. — Без помощи того человека мне никогда не выбраться отсюда... Вы сами ведь оговорились — «хотя»... — Милодора умоляюще посмотрела в глаза солдату, она взяла его за руку.

Солдат неуверенно потянул руку к себе, однако не отнял; сказал совсем тихо:

—Вы знаете, что такое «сквозь строй»?... Это когда потом мясо кусками спадает с ребер... Нет, не просите, — он кивнул на судки. — Кушайте вот лучше. А я помолюсь за вас.

И солдат, не слушая больше просьб Милодоры, высвободил руку и вышел.

Спустя полчаса, когда Милодора покончила с едой, дверь опять отворилась. Солдат Андрей вошел с непроницаемым лицом.

Сказал бесстрастным голосом:

—Велено сопроводить вас во второй номер...

У Милодоры тревожно забилось сердце: опять к Карнизову. Она поднялась со стула, глаза ее совсем погасли.

А солдат вдруг шепнул:

—Потом напишите свою записку. Передам — так и быть...

Глава 29

Когда Милодора вошла в номер второй, Карнизов стоял вполоборота к окну и вид имел довольно угрюмый. При появлении Милодоры взгляд его несколько оживился. Солдат, видно, побаивавшийся поручика, в нерешительности топтался за спиной у Милодоры. Карнизов взглянул на солдата почти ласково: — Пшел вон, любезный.

Андрейша вышел и тихо притворил за собой дверь.

Карнизов, по обыкновению поскрипывая сапогами, прошелся перед Милодорой туда-сюда.

—А я уж полагал, что вы не придете... что вы не желаете видеть меня, — замечание его прозвучало с неприкрытой язвительностью.

—Разве что-то зависит от униженной узницы? — выразила удивление Милодора.

Поручик едва подавил смешок:

—«Униженная узница»... Это совершенно в духе вашего романа. Не удивительно, что я, когда читал, так и слышал ваш голос... А вы чересчур романтичны — настолько романтичны, что это мешает вам жить. Но вам-то кажется, что, наоборот, помогает. Не так ли?... Вы, возможно, мните себя героиней вашего следующего опуса — этакой прекрасной таинственной узницей вроде самозванки Таракановой... Поразительно еще то, что вы верите всему написанному вами!...