Кутузов - Леонтий Раковский

Александр с удовольствием увидел, что гвардия марширует как полагается: солдаты старательно держат ногу, офицеры все на своих местах. Они словно маршировали на Царицыном лугу, а не шли по выбитому белорусскому тракту. Пожалуй, даже отец не придрался бы ни к чему. Александр не замечал измученных солдатских лиц и санитарных повозок, которые были битком набиты изнемогшими в немыслимом походе людьми.

Он смотрел на бравую гвардию и уже видел свои победные лавры и всеобщее восхищение женщин, к которым Александр был неравнодушен с пятнадцати лет. Немного портило настроение то, что два его друга — князь Адам Чарторийский и князь Петр Долгоруков, ехавшие с ним в одной коляске, сидели надувшись, они не ладили между собой.

Год назад, когда государственный канцлер граф Воронцов ушел по болезни в отставку, Александру пришла в голову диковинная мысль: назначить на его место своего друга — поляка Адама Чарторийского.

Чарторийский, как умный человек, не очень хотел занимать в чужом государстве ответственный пост министра иностранных дел. Он понимал, что такое назначение на одну из важнейших должностей в России его, поляка, неизбежно вызовет недовольство в придворных кругах. Любой русский вельможа скажет: "Неужели у нас не хватает своих?"

Чарторийский знал упрямство Александра. Если какая-либо фантазия приходила императору в голову, то Александр не пытался разобраться, хороша она или плоха. Он хотел одного: поставить на своем. Достигнув же успеха, Александр очень скоро охладевал, а иногда становился даже враждебным тому, чего так страстно добивался.

Чарторийский убеждал Александра, что чужестранцу неудобно быть министром иностранных дел в России, но Александр возражал ему: "При Петре Великом министром иностранных дел был же еврей Шафиров!"

Князю Адаму пришлось нехотя согласиться.

Как он и ожидал, придворное общество встретило его назначение холодно. При дворе у Чарторийского оказалось много противников.

И самым влиятельным из них был генерал-адъютант царя и его друг князь Петр Долгоруков.

Став министром иностранных дел, Чарторийский, как горячий патриот, задался целью восстановить родную Польшу в ее прежних границах.

Чарторийский играл на чувствительных струнах очень мнившего о себе Александра. Он говорил, что Александру надо возглавить европейскую коалицию против Наполеона. Политике завоевания надо противопоставить принципы справедливости и законности. По его словам, Александр должен был явиться избавителем Европы от тирана. Чарторийский доказывал, что первым шагом должна быть восстановленная Польша. А так как это противоречило интересам Пруссии, то, начиная борьбу с Наполеоном, надо прежде всего разбить Пруссию.

Долгоруков не был сторонником ни восстановления Польши, ни войны с Пруссией. В этом они с Чарторийским расходились. Но он тоже стоял за войну с Наполеоном.

В пути, когда выяснилось, что император Александр собирается заехать к родителям Чарторийского в их имение Пулавы, отношения между Долгоруковым и Чарторийским обострились. В представлении Долгорукова такой шаг со стороны Александра был унизительным: русский император едет точно на поклон к польскому вельможе, как будто извиняться за то, что его бабушка выгнала из Пулав молодых Чарторийских. Долгорукова задевало то, что Александр всегда оказывал предпочтение иностранцам.

Так, почти не разговаривая друг с другом, они доехали до Брест-Литовска. Здесь их пути разошлись: Чарторийский ускакал вперед, в Пулавы, чтобы подготовиться к приему такого необычного гостя, а Долгорукова Александр послал в Берлин.

Александр остался верен себе: сам ехал в Пулавы, собираясь поднять поляков против Пруссии, а Долгорукову поручил сговариватья с королем Фридрихом-Вильгельмом III о союзе против Наполеона.

Глубокой осенью к чугунной решетке ворот дворца Чарторийских в Пулавах подошли два человека. Один из них, державший в руках зажженный фонарь, стал стучать в ворота. В глубине двора тотчас же залились собаки. Человек без фонаря в испуге шарахнулся от калитки, хотя она была заперта, но второй сказал ему:

— Не бойтесь, ясновельможный пане, то — гончие. Я их знаю. И они меня знают.

И стал приговаривать:

— Галус! Галус! Зельма! Зельма!

Но сам все-таки отошел немного назад.

Во дворе не светилось ни одно окно. В Пулавах все давно спали. Собаки яростно лаяли, прыгая у ворот. Так продолжалось несколько минут. Наконец где-то хлопнула дверь, послышались шаги — кто-то шел с фонарем к воротам.

— Кто тут? Что надо? — сердито спросил по-польски заспанный глухой голос.

— Это я, пане Миколай. Я — Ицек.

— Что ты бродишь среди ночи и будишь людей? Кнута захотел? Вот спущу на тебя свору собак!

— Тут к князю Адаму важный гость из Петербурга. Чи министр, чи генерал. Они заблудились в лесу у крыницы. Карета сломалась. Я привел его светлость по тропинке…

Сторож поднял вверх фонарь и осветил стоявшего рядом молодого, высокого человека в шляпе и забрызганном грязью плаще.

Сторож знал, что во дворце ждали приезда русского императора.

"Это, верно, кто-либо из его свиты", — подумал сторож и, отогнав собак, раскрыл калитку.

Молодой человек протянул проводнику-еврею золотой и, опасливо косясь на лаявших собак, пошел за сторожем ко дворцу.

Спустя несколько минут в одном дворцовом окне зажегся свет, потом он появился во втором, в третьем.

Забрызганный грязью молодой человек оказался русским императором Александром. Он ехал в Пулавы в сопровождении австрийских чиновников, которые сбились в лесу с дороги. Кучер наскочил в темноте на пень и сломал каретную ось. Незадачливых путешественников вывел из беды еврей-корчмарь, который вез бочку с водкой. Он согласился провести Александра I в Пулавы. Освещая путь фонарем, корчмарь провел царя по лесной тропке напрямки к Пулавам.

Александр запретил лакеям будить хозяев и прошел в приготовленные для него покои. Измученный непривычным вояжем, он повалился, не раздеваясь, на кровать.

К утру императорскую карету кое-как доставили в Пулавы. Александр надел новый мундир, привел себя в порядок и ласково принял хозяев дома.

Чарторийские просили прощения за то, что так нелепо получилось, что все спали, когда его величество изволил "прибыть", сокрушались, почему его величество не разбудил их, благодарили за высокую честь, оказанную им.

Александр I слушал хозяев, как всех, немного выставив вперед голову, и изображал на своем лице сладенькую улыбку. Александр I знал и никогда не забывал, что за этой его улыбкой упрочилась слава "обворожительной". Он ответил Чарторийским, что обязан им еще большей благодарностью — ведь они дали ему "лучшего друга в жизни".

Присутствовавший при разговоре Адам Чарторийский сиял от счастья.

Александр пустил в ход все свое притворство. Он лебезил перед хозяйкой и ее родственницами. Он был из тех людей, которые всегда вежливее, предупредительнее с чужими, чем со своими. Александр выражал желание познакомиться с возможно большим числом поляков, и в Пулавы стали стекаться из Варшавы целые толпы гостей.

Утром император Александр ехал верхом в лагерь и производил смотр своим войскам, занимался любимой шагистикой. В лагере он отбрасывал всякую любезность и простоту и опять становился придирчивым и жестким. Вернувшись во дворец, Александр сменил мундир на фрак и играл роль "милого человека" и простака. Он подавал руку каждому приезжавшему в Пулавы шляхтичу, дамам галантно целовал ручки. Паны были восхищены государем, а дамы сразу же превращались в ярых поклонниц двадцативосьмилетнего императора, который был скорее галантным кавалером, чем венценосцем. Александр заискивал у поляков, не скупился на комплименты и окончательно вскружил польской знати голову.

Обедать Александр соблаговолил за общим столом, в большой зале дворца, что дало возможность многим панам, любившим прихвастнуть, рассказывать потом:

— А я обедал за одним столом с русским императором!

Александр отбросил весь придворный этикет и держал себя как "друг семьи" Чарторийских. Но стоило только явиться к нему с докладом русскому генералу или русскому дипломатическому чиновнику, как Александр из простого и любезного человека становился неласковым и надменным.

Еще минуту назад он мог подавать стул незнатной польской даме, а теперь свысока говорил с заслуженным русским сановником.

Поляки, и особенно польки, были в восторге от молодого императора. Они, казалось, не замечали его небольшой глухоты, рано начинающейся лысины и того, что Александр был хром.

Для них он был "ангел".

Все поляки невольно сравнивали русского императора с новоиспеченным французским. По рассказам, Наполеон был груб не только с мужчинами, но и с женщинами. Он на приеме мог подойти к даме и громко сказать: "А я думал, что вы хорошенькая!" (Александр I говорил каждой, что она — лучше всех!); или сказать: "Я знаю, вы любовница графа N" (Александр держался с многодетными матронами так, словно они еще были девушками).