Дураков нет - Руссо Ричард

Да и вела она себя все извращеннее, и Питера это больше не возбуждало. Особенно его отталкивали ее пищевые фантазии. Дейрдре нравилось делиться тем, что ест. Она обожала переспелые персики и любила, разжевав кусок, поцеловать Питера, чтобы мякоть оказалась у него во рту. “Я хочу, чтобы мы чувствовали одно и то же”, – поясняла она. Питер сомневался, что они чувствовали одно и то же. Тот факт, что Дейрдре явно наслаждалась происходящим, подсказывал ему, что это невозможно.

Именно из-за Дейрдре он решил поехать на День благодарения в Бат, хотя эта поездка была ему сейчас не по карману, да и Шарлотта наверняка возмутилась бы, она терпеть не могла ездить к его матери и не скрывала, что с его стороны жестоко и несправедливо заставлять ее ехать туда на День благодарения и потом еще на Рождество. Дейрдре тоже надулась, умоляла его не уезжать, не оставлять ее одну на долгие выходные – целых четыре дня. Она даже дала ему несколько откровенных эротических обещаний, лишь бы он согласился остаться в городе, но Питер, услышав эти обещания, утвердился в решимости уехать от Дейрдре и привести мысли в порядок. “Интересно, удалось ли мне это”, – подумал Питер и тут же поймал себя на том, что набирает ее номер на телефоне, стоящем на столике у дивана.

– Привет, – произнес он негромко, когда она взяла трубку и согласилась оплатить звонок. – Извини, что звоню за твой счет. Не хочу, чтобы матери пришла квитанция.

– Я знала, что ты позвонишь, – ответила Дейрдре, словно только что обсуждала это с кем-то и сказала: “Я же говорила”.

Вполне вероятно, она сейчас и вправду не одна, подумал Питер. Дейрдре все время хотела секса, вряд ли она вытерпит столь долгое воздержание. Может, она позвала дюжину соседей, коротышек-малайцев, и будет трахаться с ними по очереди, пока Питер не вернется. Они давно прознали, что Дейрдре ходит по дому полуголая, и регулярно торчали на заднем дворе, ухмылялись, цокали языком, ждали, пока она покажется.

– Откуда ты знала, что я позвоню, если я сказал, что звонить не буду? – спросил Питер.

– Я знаю тебя, – ответила Дейрдре. – Знаю, что ты парнишка похотливый, а в уютном чистеньком домике твоей матушки тебе вряд ли удастся потрахаться.

– Чистеньком – это очень слабо сказано, – сообщил Питер.

– Я же говорила, надо было остаться со мной.

– Шарлотта сказала, что из-за матери я ненавижу женщин.

– Эта корова сама додумалась?

Питер пропустил ее слова мимо ушей. Он не любил, когда Дейрдре говорила гадости о его жене, но в деле неверности трудно различить, что можно, а что нельзя. Питер считал себя не вправе упрекать любовницу за то, что она злословит о жене, которой он изменяет.

– По-твоему, я ненавижу женщин?

– Главное, что ты любишь меня, на остальное мне наплевать.

Питера ее ответ озадачил.

– Тебя за такие слова не выгонят из Национальной организации женщин?[24] Ты же пишешь диссертацию по Вирджинии Вулф, как ты можешь говорить такое?

– Спорим, она не умела так классно сосать, как я.

– Господи, – пробормотал Питер, надеясь, что мать не прижимает к уху трубку другого аппарата. Впрочем, едва ли. Питер слышал, что по лестнице спустились двое, вроде бы мать и Ральф, и теперь с кухни доносились голоса – видимо, мать все-таки собралась с духом и вышла предложить Салли кофе.

Энди перевернулся в манежике, вновь закряхтел, на мгновенье открыл глаза и снова закрыл.

– Диди, – помолчав, произнес Питер.

– Я здесь.

– Тебе нужно готовиться к тому, что скоро все кончится. Между нами.

– И слушать не желаю, – ответила она.

– У меня дети. Я отец.

– И что?

– И мне нужно быть лучшим отцом.

– Тебе нужна я.

– Я знаю, – согласился он и услышал, как к дому подъехала машина. – Но так продолжаться не может. Я вернусь, и мы поговорим. Заканчивай главу диссертации. Я вычитаю ее.

– Какой же ты все-таки идиот.

– Я вешаю трубку, – сказал он и так и сделал, но услышал, как она произнесла на прощанье: “Малыш, ты мой”.

Питер посмотрел в окно. У тротуара за пикапом отца стоял “гремлин”. По дорожке шла Шарлотта, она вернулась с пустыми руками. Питер наблюдал за женой из-за занавески. С тех пор как он признался, что у него появилась другая, Шарлотта вновь проявляла к нему интерес. Вот уже несколько недель они каждую ночь раздраженно занимались сексом, и этот безрадостный секс сопровождал разговоры о логистике грядущего расставания, намеченного на январь, после праздников.

Питер услышал, что в ванной по-прежнему течет вода, и разозлился на сыновей – наверное, они до сих пор дерутся, может, еще даже не залезли в ванну. Но не успел он что-либо предпринять, как раздался громкий стук, а следом испуганный вопль, и Питер застыл посередине комнаты, мысленно сосчитал до пяти, чтобы Шарлотта успела войти в дом и разделила с ним ответственность за очередной инцидент, что бы там ни стряслось, в их разрушенной супружеской жизни.

Роберт Холзи дремал в гостиной, в его ноздри, гортань и остатки легких поступал чистейший кислород; старик тоже услышал громкий стук и вопль в ванной, вздрогнул, очнулся: ему, как всегда, когда его внезапно будили, предстояло отгадать, сколько именно он проспал. Теперь определить это было непросто. Порой проспишь пять минут, а кажется, что несколько часов, а порой несколько часов сна пролетают как считаные минуты. В общем, сколько-то времени прошло, потому что перед тем, как задремать, он разговаривал с Салли, тот сидел на краю дивана. Теперь Салли был на кухне с Верой и Ральфом, а когда Роберт уснул, их не было.

Не успел Роберт Холзи сообразить, долго ли он проспал, как жизнь подкинула ему новую загадку. Дверь ванной распахнулась с такой силой, что ударила в стену, как пуля. Правнук Роберта Холзи, голый мальчишка, – тот, которого все называли Шлёпой, тот самый, который днем выключил кислородный аппарат, а Роберт его за этим застукал, – вылетел из ванной и, подвывая, промчался по коридору, вцепившись в свой крохотный пенис, словно в ручной тормоз. На пороге кухни мальчика занесло на скользком линолеуме, Шлёпа остановился, точно окинул мысленным взором ошарашенный дом, прикидывая, кто здесь, кого нет и что это значит. Потом взвился в воздух, со всей силы плюхнулся навзничь и забился на полу, как маленький кит, выбросившийся на берег, орошая кухню струйками мочи из крохотного стручочка. Вера – она как раз направлялась с кофейником к столу – отпрянула, точно внук брызгал серной кислотой.

– Ооооо! – воскликнула она. – Маленький… – Вера замялась, подбирая слова, – гаденыш!

Тут в дверях кухни появилась мать мальчика, мигом сообразила, что к чему, и неприятно улыбнулась мужу, Питеру, он как раз покинул бывший кабинет, где в ту же минуту зашелся в плаче младенец. Окруженный онемевшими взрослыми, Шлёпа продолжал колотиться, орать и брызгать мочой; игнорировать его было невозможно, равно как и принимать всерьез.

Роберт Холзи наблюдал за происходящим из гостиной и даже не пытался выбраться из кресла. По его подсчетам, подтвержденным мнениями многочисленных докторов, жить ему оставалось от силы месяца три, и на всю эту суету он смотрел с отрешенным, почти исследовательским интересом. На кухне собрались люди обоих полов, самого разного возраста, Роберт внимательно оглядел каждого – и свою несчастливую дочь Веру, и ее многострадального мужа, и бывшего зятя-калеку, Салли, и отца вопящего мальчика, Питера, и его высокую, нескладную, грустную жену, и самого мальчишку, своего правнука, полного жизни и сил (он по-прежнему держался за пенис). Роберт Холзи оглядел их всех, подумал, что любит их всех, но даже если бы следующий вдох чистого кислорода оказался для него последним, он не согласился бы поменяться местами ни с кем из этих людей; с этой мыслью он закрыл глаза и снова уснул, так и не разгадав загадки, не разрешив тайны.

Едва Шлёпа вылетел из ванной, как его брат Уилл запер за ним дверь. Он не боялся, что его выпорют. Отец никогда не порол его больно. Не боялся он и что его будут стыдить за сделанное. Его юная жизнь изобиловала неловкостями, и Уилл сносил их со взрослым смирением. Боялся он только своего младшего брата, тот не давал обещаний миловать, да и не сдержал бы слова, даже если бы дал. Шлёпа был мальчишка без чести, мальчишка, рожденный мучить других мальчишек, даже тех, кто старше и больше. Уилл до глубины души боялся Шлёпиного бесстрашия, из-за которого, вкупе с прекрасной памятью, тот был грозным противником. Уилл знал, что родители этого не понимают. Им претила трусость Уилла. “Ты же старше, в конце-то концов, – пристыдил его как-то отец. – Он маленький. А ты большой. Или ты всю жизнь намерен бегать ябедничать папочке с мамочкой? Это… – отец примолк, подбирая нужное слово, – ненормально”.