Роксолана - Павел Загребельный

Прежде ее окружало равнодушие, теперь густой тучей окутывала враждебность, хоть и одетая в обманчивые одежды заискиванья. Заискивали перед нею одалиски, евнухи и их повелитель кизляр-ага, заискивала сама валиде, только султанская сестра Хатиджа кривила губы, завидя Хуррем, наверное, от тяжкой зависти. Потому что маленькая Хуррем носила в своем лоне священное семя Османов, а Хатиджа ходила пустая, как дом без хозяина, и не знала, когда и кому достанется, как распорядится ею вельможный брат, всесильный падишах.

Беременность, которой Хуррем не понимала, к которой не стремилась, какой, может, и не хотела, но приняла покорно и с надеждой на избавление от рабства, не принесла ей никакого священного трепета и не прибавила к радости жизни ничего нового. Отобрала что-то? Да. Невольно содрогалась, ощущая в себе злой плод Османов, горький плод неволи и насилия, но о том никто не должен был знать, теперь она ждала своей победы с еще большим нетерпением, нежели Сулейман под стенами Родоса, ждала возвеличения и вознесения и полнилась силой, гордостью и отвагой, какой и не подозревала в себе. Человека можно лишить всего — счастья, радости, свободы. Но не отваги. Когда-то Хуррем скрывала за деланной веселостью свою растерянность и страх, теперь выказывала перед всеми только отвагу. Чего ей бояться? Ходила по гарему, по садам, среди евнухов и одалисок еще чванливее, чем когда-то Махидевран, пугливые служанки облаком теней сопровождали ее всюду, не смея показаться на глаза, но и не отдаляясь слишком, чтобы по первому мановению брови маленькой Хуррем мигом оказаться возле нее и выполнить ее малейший каприз. Сколько было здесь, в густых садах, молодых, редкостной красоты женщин, свезенных со всего света, а только в ней дозревал священный плод Османов, только она сможет вырваться из унизительного рабства и еще покажет всем, как это надо делать!

Любила встречать утро в садах. Розовое небо приходило из Азии, из-за Босфора, спускалось на Стамбул, на сады серая, как божий дар. Густые сады скрывали ее от мира, отделяли и разделяли, поднимали над землей и морем и в то же время отнимали все доступное свободным людям. Райские цветы и деревья, драгоценные кьёшки, беломраморные фонтаны, бассейны с прозрачной водой и золотыми рыбками в ней — и частые густые деревянные решетки, высокие ворота, тяжелые двери и еще более тяжелые глаза бессонных евнухов, этих ошметков человеческих, лютых, как дикие звери, что ревели в подземельях Топкапы, неистовствовали все лето, точно жаловались, что султан не взял их в поход. Несчастные молодые женщины бродили целыми днями в этих садах, оторванные от всего света, и движения их, как у безумных, были какие-то ненастоящие, деланные и ненужные: они то толпились послушно вокруг расцветшего апельсинового дерева, то кто-нибудь из них становился на колени посреди густой чужой травы и стыдливо приникал к ней щекой, то ранила какая-нибудь из них руку о шипы роз, и капельки крови орошали белое нежное тело. Набеленные лица, подведенные глаза одинаковы, как обман и притворство, соблазнительная плоть, что не принадлежит никому, стертые души, разрушенные сердца, гаремное семя, прозябание без воли и надежд, как под толщей воды. С незаметным наклоном спадали тропинки с холмов, возвышенностей, ступенек, площадок, полян, растекались во все стороны, точно убегали, и Хуррем тоже хотелось убежать вместе с ними к ручьям, к текущей воде, к чащам, но она шарахалась от тех чащоб с отвращением, замечая, как повсюду в них растут глаза великой слежки (даже за нею, даже за нею!), пряталась сама за таинственные решетки кьёшка, сидела там целыми днями, отказывалась от еды, гнала от себя всех. Приходила к ней встревоженная валиде, поджав черные губы, садилась напротив, брала за руку (какая честь!), говорила важно:

— Аллах, рядом с которым на нижнем троне сидит пророк, видит тебя, интересуется тобой, следит за каждым поступком и за каждой мыслью, ибо он ведь определил тебе такую особую, благословенную участь — жить с султаном, дать миру нового султана.

Бремя страстей, страданий, коварства и тщеславия скрывалось в каждом камне, под каждой ступенькой, за каждой ячейкой решетки, в каждой складке одежды.

Хуррем смеялась:

— Я рада.

— Ты слишком много занимаешься науками, это может повредить священному плоду.

— Разве может повредить кому-либо избыток ума?

— Твой ум не может передаться сыну.

— А кому же он передастся? Да еще и не известно, сын будет или дочь.

— У тебя высокий живот — это признак того, что будет сын. Мусульманские сыновья стоят в материнском лоне на ножках, ибо они воины аллаха.

Наверное, они все были убеждены, что у Хуррем будет сын, ибо угождали ей изо всех сил, даже смешно становилось.

Зато неизмеримую боль причиняла ей Гульфем, которая, может, больше всех страдала от зависти к Хуррем (о Махидевран теперь не было речи, потому что и самой Махидевран не было в Баб-ус-сааде) и в муках бессонных ночей вынашивала в душе месть маленькой роксоланке, ибо женщины рождены для соперничества, а не для дружбы.

Гульфем пришла в покои Хуррем, когда та вела какой-то глубокомудрый спор с двумя учеными евнухами.

— О аллах, ты повредишь своему ребенку! — воскликнула одалиска.

— Уже слыхала это, — спокойно ответила Хуррем. — Ты что-то хотела?

— Хотела тебе показать одну изумительную вещь.

— Приди потом. Видишь, я занята.

— Эта вещь от его величества султана.

Хуррем сделала знак евнухам, чтобы они вышли. Глянула на Гульфем строго и недоверчиво:

— Ты не обманываешь? Действительно от его величества? Для кого же? Для меня?

— Не все же для тебя! Это уже для меня!

Стала разворачивать парчовый платок, вынула что-то маленькое, четырехугольное, показала черепаховую коробочку. Раскрыла, подала Хуррем.

— Погляди, какие жемчуга. Это подарок султана. Он прислал мне с Родоса.

— Тебе? — Хуррем не могла опомниться. В глазах у нее потемнело. Проклятие! Проклятие! — Почему же именно тебе?

— Потому, что я написала его величеству письмо о том, как я люблю его и рвусь душой и телом к его царственным следам.

— Ты написала? Разве ты умеешь писать или читать? Ты ведь не умеешь ничего!

— Я попросила уста-хатун, и она написала. И теперь я получила подарок. Погляди, какие жемчуга. Они розовые, как мои перси.

Хуррем ударила ее снизу по руке, жемчуг рассыпался по ковру. Гульфем с ужасом смотрела на пустую шкатулку.

— Что ты наделала?! Как ты смела?! Подарок падишаха!

Хуррем хлопнула в ладоши, когда служанки возникли в дверях, указала на ковер:

— Возьмите венички и подметите. Повыметайте все, что здесь есть.

— Тебя накажут! — визжала Гульфем, падая на колени и торопливо собирая жемчуг. — Тебя накажут тяжко и жестоко!

— Уже наказана, — успокоила ее Хуррем, — наказана и давно. Разве ты можешь понять?

В тот же день, проклиная свое неумение писать по-турецки и вменив себе в обязанность выучиться как можно скорее, попросила добрую старую женщину послать султану несколько слов от нее, Хуррем. Казнилась и каялась. Искренне или нет, то уж ее дело. Пусть он думает как хочет.

Пошла к валиде и попросила заменить ковры в покое, отдать их Гульфем или еще кому-нибудь. А ей постлать новые. Может, белые, как у самой валиде. Султанская мать не преминула воспользоваться случаем напомнить Хуррем о всемогущем аллахе. Семьдесят две тысячи раз на день заглядывает аллах в нутро человеку, в душу и в сердце, чтоб узнать, чем они наполнены, не осквернены ли.

— Будьте уверены, — успокаивала ее Хуррем, — у меня душа чиста. Если бы вы только знали, как она чиста!

Теперь за нею ухаживали и берегли от всего злого и даже непостижимого. От кара-кура, злого духа, который наваливается ночью, во сне, и душит человека, помогает лишь железо под подушкой, и сама валиде подарила Хуррем маленький ятаган, так густо усыпанный самоцветами, что он уже был и не оружием, а только драгоценностью. Старую бабку-Ал, которая подстерегает рожениц, вырывает у них из груди легкие и бросает в море, можно было отогнать, держа у кровати иголку и повторяя сто тринадцатую суру Корана «о защите от зла дующих на узлы, от зла завистника, когда он завидовал!».

Хуррем смеялась над теми страхами, — что они значат после того, как ты познала рабство!

Вслушивалась в себя и слышала, как рождается в ней новое существо. То, что было смесью крови и темноты, что было страстью и стоном, теперь становилось душой, билось в ней, рвалось на волю, словно хотело ее темных стонов, несло обещание муки и боли, но она с радостью ждала их, ибо знала, что только мучительнейшие боли высвободят ее дух и дадут ощущение полной независимости от всего. В те мгновения она будет зависеть от природы, от простейшего, почти животного бытия, а не от людей, — и в этом найдет наивное высшее блаженство и счастье, которых нечего ждать в том мире, где женщина рождается для клетки, как посаженный в нее дикий зверь.