Кодекс Оборотня 3 - Эрик Гарднер

флейты поддерживает их жизнь. Искры жгут их кожу, легкая шелковая одежда вспыхивает, как подожженная паутина, осыпается на траву мелким пеплом. Салливан орет, пытается читать заклятия, чтобы призвать своих мертвых слуг, но золотые искры залетают ему в рот, жгут язык и глотку, не позволяя больше произнести ни слова.

С каждой нотой я выдыхаю одно из имен некроманта, которые когда-то открыла на проклятом шоссе последняя баньши. Каждое имя словно срывает с него пласт времени, разрушает частицу прожитой им невероятно долгой жизни.

Кожа Салливана съеживается, слезает белыми струпьями, сгорает, не долетев до земли. Он стареет, съеживается, как гниющая слива.

Шейла, Мелисса и ближайшие к ним люди превратились в окаменевшие фигуры из пепла. Это страшная застывшая цепь из скелетов намертво держит некроманта, который все еще пытается вырваться. Но к нему подходят люди, с двух разных концов цепи, дотрагиваясь, обжигают своего врага и медленно рассыпаются в прах. А на их место становятся новые. Круг сужается. Они смеются ему в лицо, терпя укусы искр. Смеются презрительно и бесстрашно, как смеялись бы в лицо неминуемой смерти.

Когда остается непроизнесенным одно имя, лицо некроманта больше похоже на оскаленный череп, в котором каким-то чудом сохранились глазные яблоки. Под его ребрами ничего нет. Там не бьется сердце, там копошится нечто, похожее на огромного черного, перевернувшегося на спину жука-могильщика.

А за моей спиной подкрадывается тьма. Скользит под землей, как ядовитая черная змея в своей узкой норе, и выныривает передо мной. Вместе с облачком пара в заледеневший воздух я выдыхаю последнее имя — настоящее имя некроманта. Аунан!

— Забери только то, что принадлежит тебе! И убирайся вон! — говорю я тьме, на миг отведя флейту от губ.

Тьма прокатывается надо мной волной, обдав холодом, принимает вид огромной черной кладбищенской крысы, вцепляется в остатки плоти некроманта, в кости, рвет это все на мелкие куски, чтобы добраться до его черной души, скрывавшейся тысячелетиями за чужими именами и жизнями.

Добравшись до желаемого, она заглатывает это целиком, опять же как змея, и огромной черной гадюкой ускользает прочь.

Флейта смолкает, потому что у меня уже кончились силы. И тут же гаснут искры. Мне кажется, что мир кружится вокруг меня, хотя ничего нельзя различить, кроме черноты. В какой-то миг я подумал, что потерял сознание. И вдруг в темноте вспыхнул магический огонек.

С холма спустился О’Шэннон. Осторожно ступая по пеплу, он дошел до центра, где стояла жуткая, слепленная из скелетов скульптура, которая при его приближении рассыпалась. О’Шэннон остановился, спешно прижал к лицу белый платок, чтобы не вдохнуть частицы праха, поднял обугленный оскаленный череп. Потом отбросил его прочь, напряженно вглядываясь во тьму.

— Почему ты не отзывался раньше, Хозяин земли? — негромко произнес он. — Мы давно разыскивали тебя. Ты был нам так нужен!

— Я знаю, — прошептал я.

— Руари? — пораженно воскликнул О’Шэннон, расслышав и узнав мой голос. — Не может быть!

Он подошел, магический огонек, двигающийся перед ним, осветил меня. Флейта все еще была в моих руках.

— Ты был всегда рядом! — сокрушенно воскликнул маг. — Ты все знал! Но почему…

— Сейчас мне хотелось бы побыть одному, Энгус, — прервал я его. — Это были хорошие люди…

Я поднес к губам флейту. О’Шэннон попятился от меня. Я заиграл тягучую неспешную мелодию, разворачивая далекую грозу и направляя ее к нам. Через минуту травы вокруг нас нещадно трепал ветер, небо затянули тучи и на землю упали первые капли ливня, чтобы смыть с нее пепел. О’Шэннон бежал прочь, чтобы укрыться от обрушившейся непогоды. А на месте пепелища уже прорастали побеги, вытягивались ветви, лопались почки, разворачивая молодые листья, распускались нежные бутоны, наполняя воздух ароматом. Когда передо мной оказались заросли боярышника, флейта исчезла из моих рук, а я, развернувшись, пошел прочь.

По голове барабанил ливень, я шел в сторону бойни пастуха. Сил почти не осталось, казалось, что я рухну на полпути и усну прямо под струями. Но из-за стены дождя неожиданно проступил деревянный сарай, а я едва не упал, споткнувшись о валявшуюся лестницу. И тут увидел Грэга. Пастух лежал около лестницы, слабо дышал.

— Грэг!

Я наклонился над ним, испугавшись, что бедняга подскользнулся и свалился с крыши. Он посмотрел на меня и слабым голосом зашептал:

— Сначала пришла девушка. Потом он — следовал за ней футах в трехстах. Будто следил за ней. Но, когда зажегся свет в холмах и послышалась музыка сидов, он окликнул ее и отдал ружье… Я лишь хотел поговорить с ней, Руари…

Я наконец заметил пробитое пулей плечо и услышал, как щелкнул взведенный курок. Распрямился, глядя на направленное на меня ружье.

— Привет, Джил.

— Я научилась стрелять, Руари, — сказала она. — Ходила на тренировки. Я не промахнусь, как мой отец. Бью прямо в яблочко!

— Я же дал тебе обещание. Твоего папаши больше нет. Можешь уезжать куда угодно!

— И ты оставишь меня в покое? Нет! Твое обещание ничего не стоит. Ничего не стоит! Не лги мне сейчас! Ты же не лгал раньше. Так скажи и сейчас правду!

Я стоял и смотрел на нее. Усталость, вина, разочарование в предавшей меня смешались в странный коктейль.

— Зато ты лгала… Я убью тебя, Джил, — негромко сказал я, понимая, что только что сам подписал себе приговор. — Найду и убью. Ты предала меня. Нет ничего хуже, чем предавать того, кто доверяет тебе, кто любит тебя, кто не может любить никого кроме тебя. Это как проклятие.

— Проклятие? О нет. Просто ты не человек! И твоя звериная природа сильнее, ты не умеешь прощать. И не хочешь!

— Для начала ты даже не просила простить тебя! — прорычал я, начиная злиться. — Но, даже если б я и хотел, то не смог бы. Да такое и не прощают!

Все прежние чувства, которые я испытывал к Джил, вдруг обернулись ненавистью. Я смотрел на нее, и мне казалось, что передо мной стоит человек, которого я не знаю. Не было знакомого запаха, от которого раньше все сжималось внутри, который рождал в душе страсть и нежность. А еще она нисколько не сомневалась в своей правоте, не чувствовала вину даже за то, что подстрелила ни в