Яблоко по имени Марина - Николай Семченко

— А что в этом плохого?

— Да нет, все в порядке, — широко улыбнулась Лена. — Ты — правильный. Я неправильная. Мне скучно так жить. Каждый день одно и то же. Мне почему-то кажется, что ты говоришь Ане одни и те же слова, Ну, про любимых животных…

— Что? — не понял я.

— Я имею в виду прозвища, которыми обмениваются мужчина и женщина, — Лена иронично хмыкнула. — Киска — котик, мусик — пусик, зайчик — белочка, синичка — сокол, рыбка — ласточка… Ну, и так далее. Список любимых животных, в общем-то, не так велик. Правда?

Я подумал о том, что она, в общем-то, права. Моя жизнь напоминала круг: дом — работа — дом. Иногда, правда, случались отклонения от маршрута, например, по пятницам мы с Дартишвили пили пиво, иногда Аня предлагала сходить в театр или кино; некоторое разнообразие вносили дни рождения знакомых или вылазки на природу, но такое бывало нечасто.

Действительно, иногда я ловил себя на мысли: живу как механизм, настроенный на одну программу, эдакий заведенный андроид. Будильник звонит в семь утра, еще минут пять лежу, не в силах встать, задремываю, снова звонок — будильник, слава Богу, сам его повторяет. После — ноги в тапки (они стоят у кровати в одном и том же месте), шлеп-шлеп в ванную, с полузакрытыми глазами, почти на ощупь включаю душ и становлюсь под него, потом — бритье, движения помазком и бритвой одни и те же, на автопилоте, иногда я путаю крем для бритья и зубную пасту: тюбики одинаковой формы. Спросонья, да к тому же без очков, немудрено ошибиться. Зарядку я не делаю, хотя каждое утро внушаю себе: «Завтра начну, надо форму поддерживать, нехорошо себя запускать…». Завтрак традиционный: бутерброды, яичница, растворимый кофе, который вообще-то не люблю, но зерна молоть некогда, да и с кофеваркой возиться неохота. Снова чищу зубы, споласкиваю лицо, провожу под мышками дезодорантом, прыскаюсь одеколоном. Без пяти восемь по телевизору передают прогноз погоды, который я слушаю, надевая куртку. Без трех минут восемь открываю дверь и кричу Ане: «Киска, я ушел. Закрой дверь!». Еще каких-то месяца два назад мы целовались на прощание: чмок-чмок, пока-пока, я буду скучать — я тоже. Но подобные нежности все-таки задерживали, и я опаздывал на автобус: он уходил из-под моего носа, следующий — только минут через десять и, как правило, уже битком набитый. Потому все чмоки-поки как-то незаметно сошли на нет.

На автобусную остановку я шел одной и той же дорогой, навстречу — одни и те же люди, на остановке — тоже знакомые лица: никого я, естественно, не знал, просто каждое утро видел спешащих на работу, так же, как и я. Даже кондукторша — та же дама необъятных форм, одетая во что-то наподобие балдахина, который вечно цеплялся за портфели, ранцы, сумки. И всякий раз, одергиваясь, кондукторша жеманилась: «Господа, не мешайте работать, господа!».

Без пяти девять я входил в институт. Без двух минут девять влетал в нашу «камеру» и сразу включал электрический чайник. Ровно в девять приходил Дартишвили и удивленно произносил одну и ту же фразу: «Опять ты раньше пришел? Ничего, завтра первым буду я!». Он жил рядом с институтом, но, как говорил, утром ему вечно не хватает пяти минут, особенно, если просыпается не один. Отар у нас тот еще Дон Жуан!

Утро, день, вечер, ночь — одно и то же. Сценарий, почти не дающий сбоев. Как цирковая лошадь бегает по кругу, так и человек в принципе не стремится вырваться за определенные ему пределы. Может, Лена по большому счету права? Но соглашаться с ней я не хотел, не желая показаться скучным и обычным.

— А кто тебе сказал, что я живу так? — я постарался широко улыбнуться. — Хотя, знаешь, в такой жизни, наверное, есть своя прелесть: тихо, спокойно, без надрыва, рядом — человек, которому доверяешь и который тебя понимает, под абажуром — еще бабушкиным! — желтый круг от лампы, в ногах мурлычет кот…

— И никаких седьмых чувств? — Лена изумленно приподняла брови и цокнула. — А я помню, какие ты сочинял стихи — безумная страсть, огонь в крови, черное солнце разлуки и все такое…

— Как ни банально, но любовь напоминает горную реку, — заявил я. — Она бурная, своенравная, яростная, камни сворачивает… То по порогам скачет, то водопадами оборачивается, но чем ближе к равнине, тем глубже и спокойнее становится — течет плавно, величаво, с достоинством. То же самое и с любовью происходит: она взрослеет…

— У меня появился знакомый переводчик, — Лена отвела взгляд в сторону. — Он японист. Для души переводит стихи. Мне почему-то запомнилось вот это: «В пору весенних ливней, о, какой она страшной стала, маленькая речка!». Еса Бусон написал. Не знаю про него ничего, а хайку запомнилось. Вот и ты про речку тоже заговорил.

— Японцы умные, — кивнул я. — Они умеют наполнять пустоту смыслом.

— Ты тоже умный, — хмыкнула Лена. — Без бутылки и не поймешь, что сейчас сказал.

— А что тут понимать? — удивился я. — У большинства людей жизнь пуста: привычно ходят на работу, что-то там делают или не делают — отсиживают положенное время, потом — в кино, театр или просто пивка попить, вечером — поужинать, полежать на диване перед телевизором, уложить детей спать, принять душ и привычно заняться любовью. Утром — будильник, быстрое бритье-мытье, глоток кофе — бутерброд с ветчиной, чмок в щечку, «пока-пока!», скачками — к автобусной остановке…

Понятно, что я говорил ей о себе. Но так, будто рассказанное не имело ко мне ни малейшего отношения. Уж у меня-то, дорогая, все по-другому!

Выслушав меня, Лена пожала плечами:

— Но разве в такой жизни нет смысла?

— Есть пустота, прикрытая якобы смыслом, — стоял я на своем. — Считается, что все должно быть как у людей: дом, семья, машина, дача. И если, допустим, тачка у соседа лучше, то человек зубы на полку положит, разворует все, что можно, а насобирает денег, чтобы купить еще лучше. А не получается — может и запить. Наверное, многие оттого и пьют, что таким образом легче всего затопить пустоту. Пустоту жизни. Пустоту души. Принял рюмку-другую, залил тоску-печаль — и все в порядке: жизнь проходит мимо, а я валяюсь на обочине дороги и мне на все плевать…

— Ты что, пить начал?

— Да нет, я не о себе говорю — о других, — рассмеялся я. — А вот японцы молодцы — придумали церемонии с чаем, любованье цветущей сакурой, икебану, хайку, хокку и много еще чего другого. Ритуал придает значительность существованию, в нем появляется хоть какой-то смысл, по большому счету заполняющий жизнь содержанием.

— Скучно так жить, — Лена поморщилась. — Жизнь она и есть жизнь: радуешься, влюбляешься, к чему-то стремишься, что-то ненавидишь, сходишь с ума. Разве в этом нет смысла?

— Не знаю, — я пожал плечами. — Может, и есть. Но некоторые влюбляются, сходятся-расходятся как раз оттого, что боятся той самой пустоты. А тут — какое-никакое, а действие, страсти-мордасти, и душа вроде как занята, и есть о чем думать, страдать, шептаться с подругой на кухне. Разве нет?