Королева в раковине - Ципора Кохави-Рейни

Погромщиков приводят в суд, но судьи выносят поджигателям синагог мягкие приговоры. Череда погромов соединяется в сознании Филиппа в единое страшное и, главное, безнаказанное действо. «Еврейская свинья» называли националисты-убийцы министра иностранных дел Германии еврея Вальтера Ратенау, когда в 1922 они подняли бунт против Веймарской республики. Еврейские лавки и магазины были разграблены ревущим сбродом в ноябре 1923. Со второй половины двадцатых годов бунт нацистского меньшинства превратился в бунт большинства. Антисемиты разрушают памятники на еврейских кладбищах, покрывают стены синагог подстрекательскими лозунгами, грабят еврейские магазины. На исходе двадцатых годов нападений на евреев все больше.

— Развитая цивилизация может быть использована и варварами, — плечи Филиппа приподымаются, он весь напряжен, как пружина.

За поблескивающими стеклами очков глаза его беспомощно моргают. В коридорах серого здания еврейской общины на Августштрассе длинные скамьи заняты до отказа. Богатые и бедные евреи, молодые и старики приходят сюда за юридической помощью по всем вопросам. И это касается религии, налогов, браков и разводов, погребения и обрезания, поисков работы, в добавление к судебным разбирательствам по поводу незаконных увольнений с работы по причине национальности, банкротств. По коридорам еврейской общины гуляют бесчисленные истории об издевательствах нацистов над евреями.

Глубокий страх слышится в негромком голосе Филиппа, и Бертель еле сдерживается, чтобы не выкрикнуть слова в его поддержку.

Центр столицы бушует. Дрожь пробирает девочку. Она ускоряет шаг при виде коричневых рубашек нацистов, которые множатся, как грибы после дождя. Они демонстрируют свое присутствие повсюду, особенно у своей базы, выделяющейся флагштоком, на котором полощется красное знамя — на нем в белом круге распластана черная свастика. Они ходят группами, растекаясь по центральным улицам, раздавая прохожим пропагандистские листовки и беспрерывно распевая националистические песни, пропитанные антисемитским ядом. Отец говорит, что Германия ее родина, но чувство отчуждения преследует Бертель с раннего детства, а не только с того дня, когда нацисты вышли из подполья. Чего-то важного недостает ей на этой «родине». Даже в школе она чувствует отличие от девочек из христианских семей. Глубоко в душе девочка ощущает, что она вовсе не настоящая немка. И она не думает, что также себя чувствует Лотшин, хотя у нее светлые волосы и голубые глаза. Как-то заметила ее сестра-красавица, что одноклассницы из аристократических христианских семей в Пренслау не пропускали ни одной вечеринки в еврейском доме, и даже приглашали ее присоединяться к ним на лыжных прогулках во время каникул, но никогда не открывали перед ней двери своих домов.

— Люди Моисеевой веры в Германии существуют в атмосфере духовной шизофрении, — цитирует Филипп слова сионистского лидера.

Бертель про себя добавляет, что их семья отлично выглядит на общегерманском человеческом фоне, но внутренний ее мир раздвоен.

Улица ревет: «Разбивайте головы евреев, сынов Дьявола», или — «Головы ваши, Ицик и Сара, мы размозжим одним ударом!» И эти страшные картины кошмарами преследуют Бертель. Каждый нацист на улице удваивается и утраивается, размножаясь простым делением и превращаясь в целый батальон, угрожающий ее жизни.

— Все это глупости! Они могут говорить всё, что хотят, — выступает Лоц на детских собраниях, — это хулиганство. Это нас не касается.

Кудрявые сестрички вообще к этому относятся равнодушно, но Бертель знает, что Филипп прав.

Она возвращалась домой из школы, и сердце ее чуть не выскочило из груди, когда она увидела на центральной площади умирающую лошадь. Девочку охватила сильнейшая дрожь. Возница, здоровенный, грубый мужлан, хлестал агонизирующую лошадь кнутом, который со свистом врезался в ее тело и при этом понукал ее хриплым голосом. Конь терял последние силы, а хозяин наносил ему удары по шее, пытаясь поставить его на трясущиеся ноги. Брюхо животного едва вздувалось и опадало. Наконец, конь рухнул и даже не пытался приподняться. Тем временем на площади скапливались водители автобусов, трамваев и частных автомобилей, собирались толпой трубочисты, уборщики улиц, продавцы с расположенного рядом с площадью овощного рынка, безработные и беззаботные зеваки. Двое полицейских в полном обмундировании, с резиновыми нагайками в руках, патрулировали вдоль площади. Народ толпился, сгорая от любопытства, вокруг умирающей лошади, но так как это не было политическим собранием под открытым небом, полицейские не вмешивались. Толпа заполонила квартал, где жили уважаемые граждане города, криками и свистом поддерживая рассвирепевшего возницу.

Бертель поправила ранец на спине и пробивала себе дорогу в толпе возбужденных мужчин и женщин. Черные ее глаза сосредотачивались то на здоровенном вознице, то на темных глазах лошади, что с каждой секундой теряли блеск жизни. Возница продолжал хлестать кнутом коня под радостный свист и улюлюканье толпы. Пена текла из пасти лошади, и голос какой-то старушки, умоляющей прекратить издевательство над несчастным животным, тонул в радостном реве. «Рот фронт!» — орали красные. «Хайль Гитлер!» — старались их перекричать коричневые. Полицейские стояли в стороне, на страже, подтягивая пояса и ремешки стальных касок и пресекая политические речи.

— Сколько вам заплатили евреи, чтобы вы охраняли их головы? — кричал кто-то из толпы. — Будь они прокляты! Мы подыхаем от голода и безработицы, а евреи, тем временем, снимают все урожаи. Пока кровь не брызнет из их голов, мы не спасемся от этой падали!

Бертель испуганно огляделась по сторонам. Полицейские подняли нагайки и были готовы бить нарушителей порядка. Бертель ускорила шаги, пытаясь вырваться из толпы. И не только из-за полицейских, рева толпы и резкого запаха пота и вони. Долговязый тощий парень с опавшими щеками, в неряшливой одежде, черной рубахе и черном галстуке испугал ее своим видом убийцы. Он неожиданно начал пробиваться в ее сторону. Задыхаясь, с растрепанными волосами, она бежала от него, видя, как он ускорил шаги, нагоняя ее. Нельзя разговаривать с незнакомыми людьми! Убийцы, грабители, насильники устраивают засады по углам улиц, в переулках, подстерегают ее у дома и в школе. Ужас и страх. Этот урод хочет ее уничтожить. Бертель бежала со всех ног, время от времени оглядываясь, пока убийца не исчез.

— Что это означает — быть евреем? Почему меня хотят убить? — ворвалась она в кабинет отца без приглашения.

— Бертель, не обращай внимания на хулиганов. Ты такая же немецкая девочка, как и все немки, — отреагировал отец на ее взволнованный рассказ о ревущей толпе в центре города, требующей размозжить головы евреям.