Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

Набокова до Лебедева-Кумача, Слуцкого и Окуджавы. Однако сегодня этого, очевидно, недостаточно – и Гуголев заставляет по-новому работать свой метод, который сам иронически описывает: «Вначале – шутка, далее – еда / И под конец, как водится, смертяшка». Нынешняя шизореальность позволяет развернуть этот метод широко – и применить любимую Гуголевым форму размышления-разговора с воображаемым собеседником, где многословие оправдывается постоянным самоподзаводом, готовностью блистать еще и еще.

Обычно на такое отваживаются с куда более серьезным лицом – ироничный Гуголев тут исключение из правил. Но сейчас зримо «посерьезнеть» (хотя, по большому счету, «несерьезными» его стихи никогда не были – за бахтинским карнавалом всегда скрывался трагизм) приходится и ему. Иные поводы еще можно осмыслить в привычном ироническом ключе – вроде телепропаганды или мало отличающегося от нее телесериала (прекрасное стихотворение «Кино по выходным»: «Кредит погашен, тендер выигран. / Она в объятиях красавца / ступает грациозней тигра / все выше по ступенькам загса. // Она стоит березкой во поле, / а муж в отчаянье качается. / И эта школа русофобии / все длится, длится, не кончается»). С другими, например с войной в Украине или трагедией в Кемерове, так не получится:

Представляешь себе этот зальчик?Что поверхность экрана, – чиста?Кто мы, девочка или мальчик?И какие у нас места?<…>Кто кого на подошвах вынес,у кого скрипит на зубахта «неблагоприятная примесь»,распыленная в облаках,оседающая на кожетех, кто против, и тех, кто за…Посмотри же, Господи Боже,что-то мне попало в глаза.

Во времена зреющего кризиса, как мы знаем по укатившимся годам «стабильности», глаза застит в том числе сытость. Так и непременная в стихах Гуголева еда – в полном соответствии с фольклорной логикой карнавала – сближается со «смертяшкой» и в кризисные моменты начинает особенно настойчиво рифмоваться с «бедой»; возле морга пахнет супом (и пойди пойми, это жизнь победила смерть неизвестным способом или наоборот), а ковыряние в сливочном масле во время невеселого пикника само собой навевает мысли об океане забвения. Впрочем, Гуголев, помня, что «оборваться может песня / на лету в один момент», позволяет себе и нам, его собеседникам, некоторое время остаться в пространстве этой песни – и строки «Скорей всего, на Воронцовской, в блинной, / все и закончится», хотя и выглядят угрожающе, повествуют все же о «предпоследнем пути», прогулке по кабакам, которую необязательно обставлять как дорогу на кладбище. Есть в этой книге и утешение.

Герман Лукомников. Хорошо, что я такой / Ил. Коли Филиппова. М.: Самокат, 2019

Горький

Лет десять назад в интернете проскакивало объявление о том, что Герман Лукомников собирается выпустить четырехтомник своих текстов – и в случае Лукомникова это не казалось гигантоманией. Лучший из российских игровых поэтов долгое время настаивал на тотальности своего проекта: недаром в один из маленьких сборников 2000‐х включен раздел «Плохие стихи», а где-то половину сетевого собрания сочинений Лукомникова и Бонифация (псевдоним / alter ego) составляет «Забракованное». Работу с поэзией формальных ограничений (сюда относятся анаграммы, палиндромы и другие схожие жанры) можно уподобить работе скульптора, извлекающего из глыбы мрамора форму, которая уже в ней заложена, или старателя, кропотливо дробящего и просеивающего, как говаривал Маяковский, «тысячи тонн словесной руды» ради единственного самородка. Все палиндромы, все каламбуры уже есть в языке, их нужно только найти – в среде палиндромистов, насколько я понимаю, это общее место. Поэтому потенциально самородный материал невозможно окончательно забраковать.

Зато можно составить коллекцию (выражаясь старинным слогом) перлов – и представить ее в такой форме, что она понравится и знатокам, и неофитам, и взрослым, и детям. Тексты Лукомникова располагают к расплывчатой адресации: скажем, замечательную совместную с Асей Флитман книгу «Мы буковки» вполне можно было бы издавать как детскую, если бы не двустишие «Извините, но / Это же говно!». В новой книге «Хорошо, что я такой» об этой амбивалентности говорит подзаголовок «Почти детские стихи». Ничего «недетского» тут нет, книга честно несет свою маркировку 0+ и, как показывает полевой опыт, пользуется успехом у детей (как и живые выступления Лукомникова; школьники в восторге хохочут, ревнители благочестия потом пишут «жалобы в спортлото»). Но и взрослые тут найдут чему порадоваться.

Первый же текст книги сообщает:

Во избежанье недоразуменийПредупреждаю, что я гений, —

не поспоришь; штука в том, что уже это двустишие хорошо иллюстрирует лукомниковский метод: его первая строка – конечно, где-то услышанная или прочитанная казенная фраза, к которой удачно пристегивается продолжение. Андрей Черкасов, о котором у нас речь впереди, в своем фейсбуке называет такое «дети, продолжите стихотворение». «Едва заговорив, мы улавливаем рифмы», – продолжает Лукомников. «Мы» тут – щедрое обобщение, но книге Лукомникова вообще свойственна щедрость: вот, погоди, вот еще. Есть подозрение, что тот самый четырехтомник, будь он выпущен, вызывал бы перегрев мозга.

С жабойЕжа бойБабульки побулькиваютПрости,Мне пора растимусор я не выношумусор я не выношуСкотчемВот чемЭкой загогулинойКот лежит нагулянныйА во сне-то вас нет, —

и т. д.; начнешь цитировать – невозможно остановиться. В самом коротком тексте здесь – 4 буквы («Ц… / Тс-с!»), в самом длинном – 24 строки, но запоминается он с лету. Собственно, оборотная сторона щедрости в том, что тексты такого рода – моностихи-«заикалочки», сверхкороткие двустишия – однозначно ощущаются как лукомниковские, даже если вы сочинили их сами (и, например, твитнули). «Принадлежность языку», о которой мы говорили выше, забывается: такая иллюзия – следствие лукомниковской универсальности. В свое время этот поэт опубликовал цикл «Стихи разных лет», в котором присвоил хрестоматийные тексты от Пушкина и Лермонтова до Крученых, объяснив, что плагиат способствует переоценке текста и служит «незаменимым оружием в борьбе против культа гения, авторитетности, мифов аутентичности, оригинальности, креативности». «Вы тоже так можете», если у вас на плечах

Голова.В ней слова.

Опять-таки – все верно. Слова, да еще и в лучшем порядке. Но мифы аутентичности, оригинальности и креативности слишком сильны: перед нами книга Германа Лукомникова; так может только он.

Линор Горалик. Всенощная зверь. Ozolnieki: Literature without borders, 2019

Горький

И название, и образы нового сборника Линор Горалик связывают его с недавно вышедшим романом «Все, способные дышать дыхание». В этом романе на головы израильтян, переживших некую военную катастрофу, свалилось еще одно обстоятельство – заговорили животные, от домашних кошек до жирафов в зоопарке. На протяжении всего романа Горалик тестирует пределы человеческой эмпатии, и выясняется (неудивительно), что в горечи поражения, в состоянии выгорания, в предельных, экстремальных ситуациях эмпатии категорически не хватает.

Большой «зоологический поворот», происходящий на наших глазах в антропологии, требует отдельного разговора. С одной стороны, животное – идеальный Другой, от которого должны рикошетить извечные этические вопросы. С другой стороны, на это же животное прекрасно проецируются наши достоинства и недостатки. Высоколобые гуманитарии и безвестные сочинители русских