Три столицы - Василий Шульгин

Мы подошли к могиле.

— Это могила служки Патриарха, убитого в его передней. Эту могилу очень чтут, и, видите, тут всегда цветы.

Кладбище было хорошо тем, что тут никого не было и потому можно было проверить, нет ли за нами слежки. Как будто бы все было благополучно.

Мы вышли и поехали обратно в город. На рельсах трамвая шутили и перекликались веселыми голосами молодые еврейки, недурно одетые… После впечатлений Донского монастыря было противно на них смотреть.

Кстати: ведь собствено монастыря нет. Монахи разогнаны, хотя и существуют, так сказать, вроде частных лиц, а в монастырские помещения вселены рабочие. Это «на пакость». Ибо рабочим-то тут, конечно, в высшей степени неудобно.

А еврейки хохотали, перепрыгивая с одной ноги на другую, потому что становилось холодно. Ничего. Эти барышни к морозу привыкнут. А вот привыкнем ли мы к этим наглым взглядам, которыми они окидывали людей, явно пришедших от могилы Патриарха, это бабушка надвое сказала.

XVII

ГУМ

Мы возвращались тем же путем, и я откровенно признался Петру Яковлевичу, что адски хочу есть.

— Ну, в таком случае, чтобы раздразнить еще вам аппетит, я вас проведу по обжорным рядам.

И действительно! В этом смысле Москва, кажется, восстановилась вполне. Бесконечные ряды, где навалена в титанических количествах всякая еда. Но преимущественно балыки и всякое такое. Огромные рыбьи туши, перерезанные пополам, гипнотизировали своими красными дурхшнитами, серебрились чешуей. Валялись горы дичи, в перьях и общипанные, неистовое количество всякого рода «икр», да и вообще всего. Я перечислять не мастер, но это грандиозно.

— Ну где же мы будем есть? — взмолился я.

Перебрав то и другое, решили, что лучше всего там, где нас будет ждать Антон Антоныч, т. е. у «Мюр и Мерилиза».

И вот мы подошли к этому огромному зданию. «Мюр и Мерилиз», как всем известно, был большой универсальный магазин, вроде «Ка-Де-Ве» в Берлине. Теперь он сохранил тот же характер, только перешел в собственность казны, т. е. советской власти. Подходя, я увидел в нижних огромных зеркальных витринах всякие принадлежности туалетов, среди которых узрел достаточное количество крахмальных воротничков, рубашек, галстуков и тому подобных вещей. Это сильно уступало роскоши западных столиц, но явно было на пути к ней. То же самое и дамские принадлежности. Советская власть не поспевает за буржуазными правительствами, но все же бежит за ними петушком, вприпрыжку.

— Кто и когда это одевает? — спросил я.

Петр Яковлевич ответил:

— А вот пойдите вечером в какой-нибудь шикарный ресторан. Туда нельзя явиться как-нибудь одетым. В толстовочке не пойдете, неудобно-с!

— Но как же Его Величество Пролетариат на это смотрит?

— Никак не смотрит, потому что его туда не допускают. Это ему не по средствам. Он глухо ворчит. Но на ворчанье есть ГПУ. Впрочем, я должен сказать, что если вы в этих ресторанах будете появляться слишком часто и кутить слишком вызывающе, то к вам может подойти молодой человек из завсегдатаев этого места, безупречно одетый, и спросит вас: «Кто вы такой и где вы служите?» И тогда у вас будет внезапная ревизия. И могут обнаружить растрату. А если не обнаружат растрату, то могут к чему-нибудь другому придраться. И если у вас нет сильной протекции, то вас могут выслать. Вообще, на всякий случай, существует энное количество всяких статей, под которые вас могут подвести. Поэтому кутить можно, но с оглядкой. Так-то у нас, в рабоче-советской республике.

Мы стали входить, вернее, втискиваться. Ибо в огромные двери валила толпа. Толпу эту как-то выкручивало туда-сюда, очевидно, это сделано, чтобы избежать сквозняков и очень резкого перехода температуры. Ибо внутри, действительно, оказалась жара. Толпа эта частью растекалась по нижнему этажу, остальное потоком перло вверх по лестнице, так что и на лестнице была давка.

— Сегодня еще ничего, —   сказал Петр Яковлевич. —   А бывает так, что и не влезешь.

По мере того как мы поднимались, толпа рассыропливалась по этажам. Наверху стало свободно, и я мог рассмотреть кое-что. Случайно это была музыкальная витрина, где я увидел новое изображение, гитару с двумя одинаковыми грифами (оба грифа с ладами) о четырнадцати струнах. Я видел лютни в Германии о тринадцати струнах, и второй гриф был без ладов: это значит, мы переплюнули немцев. Тут же были кавказские товары: шелка, ковры и «серебром да чернью» всякие штуки. Пройдя сие, мы очутились в ресторане, большой комнате, уставленной столиками, совсем как у «Ка-Де-Ве» в Берлине. Только там надо стоять у кассы и что-то выпрашивать, а здесь барышня приходит сама. Я не решался ни завтракать, ни обедать, а потребовал себе кофе с бутербродами. Бутерброды подали истинно московские: шириною в Черное море. Больше двух одолеть нельзя было. Очень вкусно и очень дорого.

Публика была тут разная. Полуевропейски одетая, но и романовские полушубки встречались. Лица всякие. Евреев достаточно. Но далеко не исключительно. Очевидно, как это ни странно, в Москве есть и русские, которые могут поесть.

Некоторые анекдоты бродят по миру, вроде как испанка. И по поводу еврейского засилия в Москве я услышал от Петра Яковлевича то самое, что слышал в Берлине, Париже, Белграде… А именно:

— Вы знаете, один еврей встречает другого в Москве словами: «Можете себе представить, Липерович, здесь-таки довольно значительная русская колония!» Липерович отвечает: «Ах, эти русские, они во все щели лезут».

Барышни одеты довольно прилично, но не слишком любезны — служат в слегка повелительном стиле, однако на чай берут с удовольствием. Обращаться к ним официально надо «гражданка», но лучше «барышня».

Кстати, о барышенстве: как раз, кажется, в это время вышел декрет, запрещающий называть телефонных барышень барышнями. Действительно, с точки зрения советской власти, не может быть барышни. Ибо барышня значит боярышня, нечто совершенно непереносимое, а кроме того, выйдя замуж, барышня становится барыней, а ведь в начале русской революции был провозглашен лозунг, что «нет господ»! Но так как мы из примера французской революции, а также и многих других знаем, что господ уничтожить нельзя, а что единственный результат революции состоит в том, что все становятся «господами» (monsieur, madame), то я твердо уверен, что декрет о барышнях останется мертвой буквой.

Через некоторое время пришел Антон Антоныч. Затем мы все втроем вышли из ресторана и включились в поток. В потоке Антон Антоныч познакомил меня с новым лицом, успев сказать: «Вы можете во всем довериться Василию Степановичу. И он вас устроит. Комната найдена. Бросьте гостиницу». И затем они оба, то есть Антон Антоныч и Петр Яковлевич, растворились в потоке, оставив меня с Василием Степановичем. Поток понес нас ниже, и там мы выключились в бок.

Тут я рассмотрел его. Он бдол в романовском полушубке, в барашковой шапке с наушниками. Ему не было, конечно, тридцати лет. У него были очень красивые, выразительные глаза, которые я несомненно видел где-то. Может быть, не эти самые, но этого рода, племени. И было это племя хорошее.

— Вас как надо называть? — спросил он меня.

— А вы знаете, кто я?

— Знаю.

— Меня зовут Эдуард Эмильевич Шмитт…

— Так вот, Эдуард Эмильевич, я нашел вам комнату.

Это под Москвой. У одной там старушки. Я сам там живу неподалеку и сказал ей, что вот нужно для знакомого. Она вас ни о чем особенно расспрашивать не будет, только бы деньги ей заплатить. Хорошая старушка. Я ей сказал, что вас перевели сюда в Москву или, вернее, переводят, что вы хлопочете и что вы немножко расстроены, потому что у вас семейные неприятности. Так вот вы потому с места службы уехали и вообще немножко странный. Вы так, значит, и держитесь. Только вот не знаю, это все ж таки версты две ходить от станции.

— Это пустяки. А вот она мне постель даст? У меня ничего нет. Ни подушки, ни одеяла, ни простынь.

— Подушку-то, пожалуй, даст. А вот не знаю, как одеяла и простыни.

Быстрый разумом Ньютон, я сообразил, что эти вещи надо купить. Кстати, тут все это было под боком.

Мы пошли в один из бесчисленных рядов, где тоже шла бойкая торговля.

— Простыни есть?

— Есть… Три рубля штука, —   сказала барышня и огорошила меня вопросом: — Вам на книжку или за деньги?

Так как я хотел купить «за деньги», то сообразил, что в этом вопросе ничего нет страшного. Купили простыни благополучно, но, проходя мимо кассы, куда нам дали бумажечку, увидели нескончаемую очередь. Василий Степанович сказал:

— Я стану в очередь у кассы, а вы идите покупать одеяло. Вам тоже там дадут бумажечку, и вы мне ее принесете. Таким образом мы сбережем время.

Я последовал мудрому совету местного человека, и благо мне было, ибо там, где продавали одеяла, а вернее, пледы, пришлось тоже порядочно подождать. Выбрал я себе недурной синий плед, но кусачий, за тринадцать рублей.