Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века - Ян Хельфант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Зиновьевой-Аннибал в повествовании от первого лица обмен взглядами между главной героиней Верой и раненым волком (с бóльшим успехом, нежели словесные высказывания, приписываемые волкам у других авторов) создает точку опоры для всеобъемлющих моральных тем и усиливает эмоциональное воздействие рассказа. Благодаря способности взгляда вызвать у человека-наблюдателя подобную реакцию создается антропоморфизм, не связанный с речью, или, точнее, стираются границы между человеческим и животным сознанием. Непреодолимое желание Веры смотреть на раненого волка и неспособность читателя отвлечь внимание от ее взгляда доказывают силу литературных образов, заставляющих человека изменить отношение к грозному хищнику, а также отражающих эти изменения. Несмотря на различный подход к проблеме преодоления разрыва между человеческим и животным сознанием, рассмотренные литературные тексты демонстрируют общее стремление к более сочувственному изображению волков. В заключении я более подробно остановлюсь на возможных способах интерпретации подобных моментов, в частности таких, в которых задействован взаимообмен взглядами между человеком и животным, а затем попытаюсь осмыслить с точки зрения современности некоторые из уже рассмотренных нами позиций по отношению к волкам.
Заключение
В научной литературе, посвященной волкам, мне многократно попадались ссылки на описание глаз умирающей волчицы из очерка Олдо Леопольда «Если думать, как гора», входящего в его сборник «Календарь песчаного графства», изданный посмертно, в 1949 году. Леопольд (1887–1948), один из первых в XX веке ученых-экологов, обозначая ключевой поворот к развитию у него менее потребительского отношения к природе (так называемой «земельной этики»), описывает, как он встречается взглядом с умирающей подстреленной волчицей; с аналогичными эпизодами мы неоднократно сталкивались в различных российских контекстах XIX века. Волчица и один из ее волчат были застрелены, когда автор в 1910-е – начале 1920-х годов служил лесничим на северо-западе США и в его обязанности входило участие в спонсируемых правительством мероприятиях по истреблению волков:
Мы подбежали к волчице как раз вовремя, чтобы увидеть, как яростный зеленый огонь угасает в ее глазах. Я понял тогда и навсегда запомнил, что в этих глазах было что-то недосягаемое для меня, что-то ведомое только ей и горе. Я тогда был молод и болен охотничьей лихорадкой. Раз меньше волков, то больше оленей, думал я, а значит, полное истребление волков создаст охотничий рай. Но увидев, как угас зеленый огонь, я почувствовал, что ни волки, ни горы этой точки зрения не разделяют [Леопольд 1980: 111].
Анализируя эту сцену, Эндрю Айзенберг отмечает, что ее следует понимать скорее как притчу, нежели как точное описание произошедшего с автором прозрения, и добавляет, что в действительности мировоззрение Леопольда менялось постепенно и в более позднее время, когда он работал в департаменте охотничьего хозяйства Висконсинского университета в Мадисоне [Isenberg 2002: 54]. По его мнению, важность волков для экосистемы – значение высших хищников, выражаясь более современным языком, – Леопольд осознал вследствие перемен в отношении к волкам, произошедших в американской культуре ранее[119]. В качестве одной из литературных предпосылок эволюции, произошедшей с Леопольдом, исследователь выделяет рассказ «Лобо» из книги Эрнеста Сетона-Томпсона «Дикие животные, которых я знал» (1898): волка Лобо, разорявшего стада окрестных фермеров, удается убить, используя его привязанность к подруге. Создавая антропоморфный образ Лобо, Сетон-Томпсон делает акцент на его почти человеческих качествах, а также приписывает животным моральные свойства, что, по мнению Айзенберга, явилось одной из культурных предпосылок, впоследствии побудивших Леопольда признать важнейшее значение волков в «моральной экологии» природного мира [Ibid.: 51–55]. Это, в свою очередь, помогло подготовить почву для переоценки спонсируемых правительством США программ по истреблению хищников, в которых в разное время участвовали и Сетон-Томпсон, и Леопольд; вследствие применения этих программ волки к 1950 году фактически исчезли в 48 континентальных штатах[120]. Конечно, приводя в пример Сетона-Томпсона и Леопольда, Айзенберг обозначает более крупные перемены в отношении общества к волкам, но прослеженные им взаимосвязи между позициями этих двух авторов и более широким американским контекстом также имеют наглядные параллели с эволюцией отношения к волкам в императорской России.
Рассматривая, как менялось отношение к волкам в поздней Российской империи, я обнаружил, что наиболее значимыми, запоминающимися и убедительными были моменты взаимообмена взглядами между человеком и волком. С этим мотивом мы имели дело многократно, на протяжении десятилетий, в различных текстах и разнообразных ситуациях. Впервые мы столкнулись с ним, когда княгиня Борятинская описывала «совсем красные» и страшные глаза волка, которого одолел ее муж с помощью борзого волкодава Зверя. Для княгини волк явился олицетворением угрозы привилегированному патриархальному миру, где ее супруг занимал верхнюю ступень иерархии, живым воплощением дикой природы, которую покорил и усмирил князь, отважно защищавший своих крестьян.
Воплощение тех же качеств представляет собой матерый волк, которого прижали к земле борзые Николая Ростова, а Данило связал и взвалил на «шарахающую и фыркающую лошадь». Но, читая роман Толстого, мы вместе с Николаем наблюдаем за волком сначала в его первозданном диком состоянии, когда он уверен, что его никто не видит, потом – во время яростной схватки со стаей борзых, принадлежащих Ростову, и наконец в момент пленения. Толстой внушает нам, что волк обладал богатым и глубоким жизненным опытом; мы осознаем, какое внутренне потрясение он пережил, ощутив на себе пристальный взгляд Николая, и какое чувство потери он испытывал, когда охотники собрались взглянуть на него, а он «большими, стеклянными глазами… дико и вместе с тем просто смотрел на всех» [Толстой 1938а: 255].
В следующий раз мы заглядываем в глаза волку вместе с чеховским помещиком-охотником Ниловым, когда он один на один борется с бешеным волком. На этот раз человека и зверя объединяет уязвимость перед страшной болезнью, и Нилов, несмотря на четкое осознание, что обезумевший хищник может заразить его ужасным недугом, распознает в волчьих глазах не зло, а страдание, видит в них слезы, отмечает их сходство с человеческими глазами и задается вопросом: «Что чувствовал больной волк?» [Чехов 1985а: 496]. Эти проблески сострадания соотносятся с сочувственными изображениями волков в журналистских статьях, а также в других художественных произведениях Чехова.
Через пять лет сотрудник Толстого В. Г. Чертков заглянул в глаза умирающему волку во время события, которое внешне очень напоминает случай, описанный Леопольдом. Как и Леопольд, Чертков позже размышлял о том моменте, когда смотрел в глаза умирающему волку, которого сам же подстрелил. Также, подобно Леопольду, наблюдая за волком, он испытал отвращение к совершенному им кровопролитию и пережил прозрение, о чем написал несколько лет спустя. Однако в своей статье «Злая забава» Чертков сосредоточивается на личном нравственном пробуждении и призывает других охотников отказаться от кровавого развлечения, но не сообщает о возникновении у него явно выраженного экологического мировоззрения, которое на шестьдесят лет позже в похожих обстоятельствах зародилось у Леопольда. Кроме того, в отличие от чеховского помещика-охотника, Чертков увидел в глазах волка, которого он избивал, ту же самую дикую ярость, упоминавшуюся в более ранних сообщениях о волках, а не проблески чего-то человеческого, замеченные Ниловым. Волк остается символом свирепости, его глаза выражают ненависть и чуждое начало, а исповедь Черткова сосредоточивается на его собственном духовном перерождении как человека, который наблюдает со стороны и не соотносит себя со зверем.
Рассказ С. А. Поспелова, написанный в 1905 году, восходит к чеховским образам волков и особенно к описанию публичной волчьей травли в Москве. Описывая глаза волчицы, измученной и изувеченной во время публичной травли, Поспелов подчеркивает, что они «не выражали свирепости, злобы; большие, открытые,
