В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг. - Ольга Игоревна Агансон

различием в политических платформах двух партий являлся вопрос о реорганизации политико-административной структуры Османской империи: первые настаивали на ее децентрализации, вторые – на централизации. Разумеется, с точки зрения британского правительства, планы дальнейшей децентрализации Турции выглядели довольно перспективными. С одной стороны, отдаленные провинции находились бы под формальным суверенитетом султана, что уменьшало вероятность столкновения из-за них великих держав. С другой стороны, неконтролируемость Портой периферии (Британию больше всего волновали аравийские территории, прилегавшие к Персидскому заливу) позволила бы Лондону напрямую вступать в переговоры с местными правителями. Однако реализации данной программы препятствовала позиция младотурок. По замечанию британского дипломата А. Тэлфорда Во, авторитетного специалиста по Турции, комитет «Единение и прогресс», настаивая на жесткой централизации Османской империи, отвергал косвенные методы управления, сторонниками которых традиционно выступали англичане[659]. Своеобразие британского подхода как раз и заключалось в осуществлении контроля над княжествами Персидского залива путем установления над ними различных видов протекторатов, при которых местные шейхи сохраняли широкую свободу действий во внутренней политике[660]. Англичане восприняли как тревожный знак призыв, обращенный к ним со стороны одного из деятелей комитета, признать Кувейт, находившийся с 1899 г. под фактическим контролем Великобритании, «составной частью Османской империи», что было равнозначно восстановлению турецкой власти над этим аравийским шейхством[661].

К февралю 1909 г. отношения между «Ахраром» и комитетом «Единение и прогресс» предельно обострились. Лидер либералов Кямиль-паша был смещен со своего поста, на его место назначали Хилми-пашу, бывшего генерального инспектора македонских вилайетов. Противостояние Комитета и его оппонентов достигло своего апогея 13 апреля 1909 г., когда взбунтовался столичный гарнизон, а новое правительство подало в отставку. Мятеж в Константинополе, как справедливо указывают некоторые авторы, послужил Комитету подходящим поводом для расправы над оппозицией[662].

В британском посольстве усматривали причину апрельской контрреволюции в чрезмерно светской политике Комитета и его небрежении к шариату. Это, как отмечалось, привело к появлению на политической сцене Турции Мусульманской лиги, которая сопротивлялась прозападным устремлениям комитета «Единение и прогресс». Некоторые представители Либерального союза, по сообщениям Лоутера, установили контакты с реакционными силами. Однако их успех оказался кратковременным: «Ахрар» был не подготовлен к такому развитию событий[663].

По турецкой столице между тем циркулировали слухи о причастности британского посольства к антиконституционному выступлению[664]. Подобные умонастроения, как полагает турецкий исследователь Ф. Ахмад, были вызваны тем обстоятельством, что противники Комитета не преминули воспользоваться симпатиями англоязычной прессы, особенно «Таймс», к оппозиции[665]. Авторитет Британии среди константинопольского общества, по словам очевидцев, никогда не находился на столь низком уровне, как после апрельских событий[666].

Современники не могли найти адекватного ответа на вопрос, почему британское посольство и пресса так настойчиво демонстрировали свое расположение к партии «Ахрар», когда было очевидно, что реальная сила находилась за комитетом «Единение и прогресс»[667]. В этом смысле разительный контраст представляла политика Берлина, который сумел предвидеть, что победа в противостоянии либералов и Комитета останется за последним. В итоге, по оценкам наблюдателей, все обернулось триумфом Германии и катастрофичной потерей Англией своих позиций[668]. Маршалль объяснял подобное поведение Британии тем фактом, что Лоутер и его коллеги ошибочно проанализировали сложившуюся ситуацию и сделали ставку не на ту сторону[669]. Все же думается, что оценка, данная германским послом британской политике, была довольно поверхностной.

Причину избранного Уайтхоллом курса в отношении младотурок, как нам представляется, следует искать в его видении политического устройства региона в целом. Английские дипломаты и эксперты по Ближневосточному региону были склонны рассматривать проблему консолидации Османской империи в более широком контексте развития народов Азии[670]. Фактически речь шла о возможности эффективной модернизации традиционного восточного общества и, как следствие, о вероятности избавления его от европейского контроля. Для английской элиты обозначенный вопрос представлял первостепенную важность, поскольку напрямую затрагивал проблему поддержания Британской колониальной империи в Азии. Младотурки, заявлявшие о своей приверженности японской модели модернизации страны[671], выдвигали грандиозные проекты реформирования Османской империи с целью ее превращения в великую азиатскую державу. По свидетельствам британского журналиста Дж. Аббота, местная официальная пресса позиционировала Стамбул как будущий центр Восточной цивилизации[672]. В свете этих фактов кажется маловероятным, чтобы Лондон допустил трансформацию Османской империи из «больного человека Европы» в «Японию Ближнего Востока» и, соответственно, появление нового влиятельного игрока в столь стратегически значимом регионе.

Конечно, говорить о том, что Лондон исключал возможность сотрудничества и поиска компромисса с новым турецким режимом, было бы преувеличением. Английские специалисты принимали участие в реформировании ряда ключевых сфер Османского государства: флота, финансов и таможенной службы[673]. Однако британское посольство в Константинополе, а на основании его сообщений и Форин Оффис фиксировали тревожные тенденции как во внутренней, так и во внешней политике младотурок. В соответствии с ежегодными отчетами по Турции, реорганизация османской армии вновь была поручена германским военным инструкторам во главе с фон дер Гольцом[674]. Причем британские дипломаты отмечали довольно неплохие результаты, которых добились немецкие специалисты[675].

Особую обеспокоенность Лондона вызывала ситуация в Месопотамии и районе Персидского залива. Новый турецкий режим планомерно проводил политику централизации и «оттоманизации» арабских провинций. Османские валии вынуждали аравийских шейхов признавать суверенитет султана[676], в то время как последние заявляли о предпочтительности для арабов британских методов управления, нежели турецких, и призывали Англию взять их под свое покровительство[677]. Однако Лондон вплоть до начала Первой мировой войны не решался поднимать вопрос о разделе «азиатского наследства» султана, поскольку любое резкое движение в данном регионе могло спровоцировать ответные действия со стороны Германии. Так, в 1912 г. после начала Первой балканской войны турецкое правительство получило заверения со стороны Берлина в том, что «в случае атаки на азиатские провинции Турции Германия не останется безучастной»[678].

Как мы видим, развитие политической ситуации в Османской империи после Младотурецкой революции 1908 г. настраивало Уайтхолл на весьма пессимистический лад. Лондон, который имел давний и богатый опыт в формулировании подходов к проведению восточной политики и всегда располагал обширным арсеналом средств и способов воздействия на Порту, на этот раз столкнулся с тем, что пространство для маневрирования было ограничено. На данном этапе Берлин сумел воспользоваться ситуацией и восстановить свое влияние в Константинополе. Германский МИД изначально сделал ставку на армию как системообразующий элемент Османского государства. Поскольку основу комитета «Единение и прогресс» составляли турецкие офицеры, прошедшие через германскую школу военной подготовки, то их преклонение перед прусской моделью унификации и модернизации страны и, следовательно, внешнеполитическая ориентация на Германскую империю были вполне предсказуемы, в чем британцы прекрасно отдавали себе отчет. Так, офицеры из «Единения и прогресса», как отмечал Фицморис, отлично