Выбор - Виктор Суворов

– Это она придумала?

– Она, товарищ Сталин.

Она спустилась по стертым каменным ступеням под закопченные своды.

– Здравствуйте.

Ей не ответили.

– Мне князя Ибрагимова.

Бросили они на стол карты, и страшные обросшие морды повернулись к ней все разом.

И расступились.

У стены, за изрезанным ножом столом здоровенный мужик в потрепанной черкеске. На груди кармашки для газырей. Кармашки остались, а серебряные газыри пропиты еще в 1923 году.

– Слушаю вас, сударыня.

– Здравствуйте, князь. У меня дело.

Он только чуть склонил до самых глаз курчавой бородой заросшую голову и ухмыльнулся, кивнув в ее сторону:

– У нее дело.

И все ухмыльнулись.

– Я, князь, – Анастасия Стрелецкая.

Тишина в подвале зашуршала, сгущаясь.

– Графа Андрея Стрелецкого дочь?

– Да.

– И что бы вы хотели, сударыня?

– Я же сказала: у меня дело.

Он хмыкнул, и за ним все в подвале как бы выдохнули, зашевелились, как бы заговорили, слов не произнося. Тут же, однако, и смолкли.

– Дело. Ха. Какое может быть дело у дочери красного графа… Граф Стрелецкий пошел в услужение совдепии… Надеюсь, красные его за это пристрелили.

– Его расстреляли, – глухо и отчетливо ответила Настя.

– Во! – торжествующе заключил бородатый, назидательно поднял вверх указательный палец и повторил: – Во!

В восклицание и широкий жест он вложил все сразу: а разве я его не предупреждал?! А могло ли быть иначе! Нашел кому служить! А разве, господа офицеры, вас ждет что-либо кроме расстрела на родине мирового пролетариата?! Находились тут некоторые военные, о возвращении болтали!

Много лет бородатого князя ревность тайная терзала. Два было пути: за красных или против. Выбор у каждого был. Те, кто за красных пошли, те Россией правят, те в царских палатах угнездились, тем большевики звания дали комкоров да командармов. А те, кто против, те в парижских кофейнях последние штаны в карты просаживают.

По ночам, почесываясь под вшивым одеяльцем, стонал князь: ах, маху дал, надо было к красным идти… Но очнувшись к вечеру после хмельной ночи и тяжкого, горячей жаждой переполненного утра, только злее становился: я вас, гадов, однажды!

Знал князь… Знал и верил… Знал, что перережут потом коммунисты всех своих попутчиков, всех, кто к ним в услужение пошел. И дождался бородатый 1937 года. У него еще с Гражданской войны на сальной бумажке списочек друзей был заготовлен. Тех, кто к красным ушел. Тех, кому атаман сибирский князь Ибрагимов глотки перерезать при первой встрече поклялся. Не выгорело князю. Но и то ладно, что если князю самому не выпало друзьям бывшим глотки резать, так хоть нашелся на них товарищ Сталин, занялся этим делом, увлекся, перестрелял кого следует.

Князь Ибрагимов после каждого московского процесса в своем списочке имена вычеркивал. И все меньше их в списке оставалось, друзей бывших. Наконец в списке один только и остался – граф Андрюшка Стрелецкий, с которым вместе в Лейб-гвардии Кирасирском полку начинали когда-то, с ним на Германской войне в окопах вшей кормили. Потом в Сибири судьба свела. Уже врагами. Под селом Ферлюевым. Загнал красный комдив Стрелецкий отряд вольных стрелков князя Ибрагимова в ущелье снежное, в распадок, зажал, запер выходы и покрикивает, посмеивается: выходи, мол, Махмуд, сдавайся, банду свою выводи, не трону, по старой дружбе своим заместителем сделаю. А Махмуд Ибрагимов вышел на видное место вроде парламентера, чтобы красные его видели, потрепал между ног своих и красному командиру Стрелецкому перед смертью неминуемой проклятия орал, карой грозил небесной: не простит Аллах службу шайтанам, и Христос твой не простит. Вы, бляди красные, кричал, нас здесь перебьете, а потом вас всех коммунисты перережут. Проснулся тогда в князе Ибрагимове пророк, и кричал он красным обидные слова, а они не стреляли. Иди, орал князь, ко мне, Андрюшка, в Китай прорвемся, в Париж уйдем!.. Ночью через перевал рванул атаман Ибрагимов, сквозь снега. Людей потерял. Главное – лошадей. Куда в Сибири без лошади! Все пулеметы на перевале бросил. Весь обоз. Вырвался, как лис из капкана. Вывел семерых из последних четырехсот. Ушел. Золотой запас бросил… Пришел в Китай в стоптанных сапогах. В них же весь мир обошел: Харбин, Шанхай, Сидней, Панаму, Бразилию, Алжир. Теперь вот в Париже дрянное винцо атаман попивает. В картишки режется. Аллах простит. В картишки не везет князю Ибрагимову. И вообще не везет в жизни этой. Одна отрада: сбылось пророчество – тех, кто к красным в услужение пошел, вознесла судьба высоко, да низко бросила…

Вот и Андрюшку Стрелецкого в распыл товарищ Сталин пустил. Правильно. Сообщение о расстреле старого друга-врага явно понравилось князю, и он милостиво указал Насте на скрипящий стул.

– Так что же от меня хочет коммунистическая графинюшка, отец которой ушел к коммунистам и убивал своих соотечественников в угоду социальной справедливости?

– Князь, мы говорим сейчас не о моем отце, а о деле, которое я вам предлагаю. Не знаю, что совершил мой отец, но надеюсь, вы не подозреваете меня в том, что лично я принимала участие в массовых расстрелах…

Заржали господа офицеры кавалерийским эскадроном. Заржали до хрипа и храпа.

– Сударыня, уверяю: вас лично никто в этом не подозревает.

– Тогда к делу. Я больше не живу в Советской России. Мне нужны деньги. Знаю, где достать. Нужна помощь.

– Сударыня, меня интересуют только большие деньги.

– Меня, сударь, тоже.

Он увидел ее глаза. Безумные глаза. И чуть испачканное чернилами переносье. Она учительница. Она хорошая учительница. Умная, строгая, требовательная. Она до темноты проверяла тетради. Ее пальцы в чернилах. Она сидела задумавшись, лицо ладонью подперев. Потому чернила на переносье. Или поправляла большие очки, от которых ее глаза еще больше. Еще прекраснее. Еще страшнее. Сейчас нет на ней очков, но чернила остались.

Раскрыл Руди глаза широко. Распахнул. Почему-то чернильное пятнышко между этих глаз его внимание привинтило. Он старается пятнышко рассмотреть. Новый удар отвлек бы его. Потому он ей сказал:

– Не бей меня.

В квартире Ежова пусто. Николай Иванович бродит по гулким залам, коридорам и комнатам меж голых каменных теток с оторванными руками. Бутылку в руку взял. Исказило ему лицо: раньше бутылки по персональному заказу завод «Заря» поставлял, с персональными этикетками: «Для товарища Ежова». Так заведено было: «Для товарища Кирова», «Для товарища Зиновьева», «Для товарища Бухарина». С печатями сургучными бутылки вождям подвозили, на каждой – номер, как на оружии, к каждой формуляр присобачен с десятком подписей.

А теперь докатился Николай Иванович Ежов до того, что бутылки в его доме без номеров, без формуляров, без этикеток персональных. Так ведь и отравить могут! Покрутил Ежов бутыль в руках, недоумение лицом выразил и, обозлившись внезапно, швырнул ту бутыль, как гранату РГД-33, через весь почти музейный зал. Грохнулась бутыль о чью-то живописную каменную задницу, осколками стеклянными поражая картины каких-то неведомых Ежову Ренуаров.

– Ваше сиятельство, мой план прост: некто, сеньор Хуан Червеза, взял деньги в испанском банке «Балерика ТС». Деньги пустил в оборот и хорошо заработал. Потом – Гражданская война в Испании, кризис, анархия. Долг банку не возвращает и возвращать не намерен. Сеньор Червеза уверен, что банк разорен войной и скоро будет объявлен банкротом. Наша работа: вырвать из него все, что он занял, взять проценты за четыре года, наказать за плохое поведение и взять с него плату за нашу работу с ним.

– Его сначала надо найти.

– Я его нашла. Он тут, в Париже живет. На авеню Фош. Почти у самой арки. Там дом пятиэтажный. Его квартира – три верхних этажа.

– Надо собрать сведения о его повадках, сообщниках, друзьях, родственниках, соседях…

– Я собрала.

– Дальше – захват?

– Захват.

– И… убедительная беседа?

– И убедительная беседа. Я слышала, князь, вы в Сибири атаманом были… Я слышала, вы умеете людей убеждать.

– Мы умеем, – сладко потянулся князь и потер руки.

Фрау Бертина подчинилась и опустила линейку.

И тогда он зачем-то стал рассматривать ее кабинет. Фрау Бертина сидит молча. Руди заглянул в соседнюю дверь – там ее квартира.

Ничего интересного не увидел, кроме цепей, плеток и хлыстов. Квартира как квартира. Он снова смотрит на чернильное пятно на ее переносье:

– Мне пора.

Она не возражает, щелкает замком и распахивает перед ним дверь.

Называть каменных теток статуями Николай Иванович Ежов так и не научился. Есть же слово хорошее, всем понятное – фигура. Так он их и называет.

Среди фигур – проход. Особым ключиком отомкнул Ежов потайную дверь.

Ступеньки вниз. Нажал на кнопочку, осветился подвал. Тут у Николая Ивановича тайник. О нем никто не знает. В свою частную жизнь Николаша никого не пускает. Отстранен Ежов от руководства НКВД, отстранен от управления лагерями, тюрьмами, расстрельными пунктами, камерами пыток. Но от любимой профессии его не так просто отстранить. У него своя, частная камера пыток. Хорошо тут. Уютно. Инструмент – высший класс. В Германии заказывали. Такого инструмента нет ни в Лефортове, ни в Суханове. Такой инструмент только у Николая Ивановича в личном пользовании, в частной собственности. Потрогал рукой пилочки сверкающие, никелированные: ах немцы! Какая культура пыток! Куда нам до них, сиволапым.