Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

Ландсман думает о Наоми. Балует себя, как будто куском пирога. Опасно и желанно, как стопарик сливовицы. Он изобретает диалог, вкладывает в ее призрачный рот слова, которыми она могла бы дразнить и высмеивать брата. За идиотское валяние в снегу с бандюками Зильберблатами. За распивание имбирного эля на заднем сиденье дурацкой таксы-четырехколеcки в компании набожной старухи. За самоуверенность в борьбе с пьянством и с убийцами Менделя Шпильмана. За утрату бляхи. За равнодушие к Реверсии и за отсутствие твердой жизненной позиции. Его сестра ненавидела евреев за их покорную веру в волю Господа и за доверие к язычникам. Кого-кого, а Наоми в отсутствии позиции не обвинишь. У нее по любому вопросу построена позиция: укрепленная, ухоженная, взлелеянная. У нее бы и по поводу выбора Ландсманом пирога и кофе выявилась бы позиция, господствующая, разумеется.

— Профсоюз еврейских полицейских, — приветствует его дочь пирожников, усаживаясь на ту же скамью. Она сняла передник и вымыла руки. Мукой слегка припорошены лишь ее веснушки в районе локтевых сгибов. Немного муки и на светлых бровях. Прическу определяет черная резинка, стянувшая волосы в конский хвост на затылке. Лицо у нее как-то навязчиво некрасиво, глаза сильно разбавленной голубизны. Возрастом она Ландсману почти ровесница. Пахнет от нее сливочным маслом, табаком и дрожжевым тестом. Этот букет Ландсман находит жутковато эротичным. Дочь пирожников подпаливает ментоловую сигарету и запускает в его сторону клуб дыма. — Что-то новенькое.

Сигарета остается во рту, а рука пирожницы принимает от Ландсмана его ставшую столь популярной карточку. Она делает вид, что читает легко и бегло.

— Еврейский язык мне знаком, — заявляет она наконец. — Все ж не ацтеки какие-нибудь.

— Я на самом деле полисмен, — говорит Ландсман. — Но расследование частное, потому я без бляхи.

— Покажите фото.

Ландсман протягивает ей снимок. Собеседница кивает, панцирь ее самообладания лопается по шву.

— Мисс, вы его узнали.

Она возвращает фото, трясет головой, хмурится.

— Что с ним случилось?

— Убит. Выстрелом в голову.

— Гос-споди…

Ландсман вынимает нераспечатанную пачку салфеток, передает пирожнице. Та сморкается и комкает использованную бумажку в руке.

— Как вы его узнали?

— Я его подвезла. Один раз.

— Куда?

— В мотель на трассе номер три. Он мне понравился. Смешной. Очень приятный. Какой-то уютный. Путаный немножко. Сказал мне, что у него проблема с наркотой, но что он пытается от нее избавиться. Он был какой-то… Его присутствие…

— Утешало?

— М-м… Нет. Но ощущалось. Он был, присутствовал. С час примерно мне казалось, что я в него влюбилась.

— Но это только показалось?

— Теперь этого уже не узнать.

— Вы с ним переспали?

— О, вы настоящий коп. Ноз, так?

— Совершенно верно.

— Гм. Нет, секса не было. Я хотела. Потащилась за ним в комнату. Даже, как бы это сказать… приставала к нему. Напирала, там… Набросилась. А он хоть бы что. То есть вежливый и все такое, но у него другие проблемы. Зубы. В общем, он понял, что к чему.

— Что понял?

— Понял мою проблему. С мужиками. Слабость в коленках. Только не подумайте чего, вы мне не нравитесь.

— Нет-нет, мэм, что вы!

— Я лечилась. Двенадцатишаговый курс. Я как будто заново родилась. Но единственное, что на самом деле спасало — пироги!

— Неудивительно, что они так хороши.

— Ха!

— Итак, он ваше… предложение… отверг.

— Да. Но очень, очень вежливо. Рубашку на мне застегнул. Я как девчонка себя чувствовала. И он мне дал… Дал, чтобы я сохраняла при себе…

— Что?

Она опустила голову, кровь интенсивно прилила к ее лицу, Ландсману показалось, что он слышит ее пульс. Следующие слова собеседница произнесла гулким шепотом:

— Благословение. Он меня благословил.

— Наверняка парень был голубой.

— Да, он мне сказал. Но это слово не использовал. А если использовал, то я забыла. Он вроде сказал, что его это больше не волнует. Что героин проще и надежнее. Героин и шашки.

— Шахматы. Он играл в шахматы.

— Во-во, я и говорю. Но его благословение еще действует, ведь так?

Видно было, какого ответа она ожидает.

— Конечно, действует, — уверенно заявил Ландсман.

— Смешной такой маленький еврейчик. Странный. А надо же… Оно ведь сработало, правда.

— Что?

— Его благословение. У меня сейчас впервые за всю жизнь постоянный парень. У нас, типа, регулярные свиданки. Даже странно как-то.

— Я рад за вас обоих. — Ландсман почувствовал зависть к ней, ко всем тем, кого Мендель Шпильман оделил своим благословением. Вспомнил о случаях, когда он проходил мимо, не замечая Шпильмана и не подозревая о близости своего шанса. — Значит, вы подвезли его в мотель, потому что, как говорится, «положили на него глаз»? Вы хотели воспользоваться случаем?

— Поиметь его? — Пирожница бросила окурок сигареты на пол и придавила его меховым сапогом. — Я отвезла его по просьбе знакомой. Она называла его Фрэнком. Она доставила его откуда-то на своем самолете. Она летала. Вот и попросила меня его отвезти и помочь устроиться за земле, так она сказала. Что ж, я сразу согласилась.

— А звали эту вашу знакомую Наоми.

— Угу. Вы ее знали?

— Я знаю, как ей нравились ваши пироги. Фрэнк с ней часто летал?

— Может быть. Но точно не знаю. Не спросила. Сюда они прилетели вместе. Он ее нанял, что ли. Вы это запросто могли бы узнать. С этой вашей карточкой.

Ландсмана охватывают немота и желанная умиротворенность. Чувство обреченности. Как будто он испытал парализующий укус змеи, предпочитающей сожрать добычу живую, но спокойную. Пирожница, дочь пирожников, склоняет голову к стоящему меж ними на скамье подносу, к нетронутому пирогу.

— Обижаете кулинара, начальник.

28

На всех снимках за долгий период их детства Ландсман запечатлен, рукой обнимающий сестру за плечи. На ранних фото ее макушка не достает до его пупка. На последнем — на верхней губе Ландсмана заметен пушок, а разница в росте сократилась до одного, самое большее двух дюймов. При первом взгляде на эти фотографии возникает идиллическое впечатление: заботливый старший брат готов защитить сестренку от всяческих напастей. Просмотрев семь-восемь снимков, замечаешь угрожающий оттенок защитного жеста. После дюжины возникает беспокойство относительно этих братика и сестрички. Прижавшись друг к дружке, прилежно улыбаются в фотокамеру дети, позирующие для снимка объявления об усыновлении.

— Бедные сиротки, — высказалась однажды Наоми, листая старый альбом. Фото удерживались на глянцевом картоне прозрачной пленкой, придававшей им вид вещественных доказательств. — Милые крошки ищут новый дом.

— Разве что Фрейдль еще была жива, — заметил Ландсман, сознавая, что его поправка звучит упреком сестре. Мать их умерла от мгновенно развившейся раковой опухоли, с разбитым сердцем, узнав, что дочь ее бросила колледж.

— Спасибо за справку, — огрызнулась Наоми.

Пересматривая альбом в последний раз, Ландсман не мог избавиться от впечатления, что этот мальчик на снимках удерживает сестру, стараясь не дать ей взлететь и врезаться в гору.

Трудным ребенком была его сестра, значительно более трудным, чем был или старался быть он сам. Разница в возрасте всего в два года, и все, что Ландсман ни делает или утверждает, может подвергаться сомнению и ниспровержению. В детстве сестра была пацанкой, а выросши, блистала мужиковатостью. Когда какой-то пьяный осел спросил, не лесбиянка ли она, Наоми ответила:

— Во всем, кроме секса.

Стремление летать привил ей один из первых ее парней. Ландсман никогда не приставал к сестре с расспросами, чего ради она так пыжилась, добивалась лицензии пилота, зачем вломилась в крутой гомоидиотический мир диких летунов тундры. Его лихая сестрица неуважительно относилась к пустопорожним толкам и размышлениям. Как понимает это Ландсман, крылья летящего самолета постоянно пребывают в состоянии борьбы с воздухом, в котором находятся: взрезают, взбивают, взвихряют его, изгибают и искажают его потоки. Пробивают себе путь, как лосось сквозь течение, к истокам которого стремится за смертью своей. Как лосось, сионист синей речки, мечтающий о своем роковом доме, Наоми истратила всю свою силу на борьбу.

Нельзя сказать, что боевой настрой определял поведение Наоми, ее осанку и улыбку. «Эррол-Флинновскую» крутую морду она строила лишь изредка и в шутку, а при очередной жизненной неудаче вовсю скалила зубы. Пририсуй ей черным карандашом усы, и можешь смело послать с абордажной саблей на борт пиратского парусника. Лишних сложностей в ее характере не наблюдалось, и этим сестра резко отличалась от всех других знакомых Ландсману женщин.