Генеральские игры - Александр Щелоков

Шоркин взглянул на Руфину. Та кивнула, выдавая разрешение.

Шоркин положил руку на талию Эдит, ощутив под ладонью бархатистую горячую кожу. Они шагнули, поймали ритм музыки и двинулись в танце.

Эдит подняла на Шоркина темные, лучившиеся озорством глаза.

— Потрогайте мою грудь и скажите: у Финки такая же? Или, может быть, моя лучше? Ну-ну, не стесняйтесь…

Шоркин скользнул глазами по залу. Никто не обращал на них внимания. Он положил руку на грудь Эдит и сжал пальцы. Слегка помял упругое тело.

— Ой, — томно пропела партнерша. — Вы разожгли мои желания. Может, уйдем отсюда на несколько минут? Я знаю удобное место.

Эдит потянула его за собой, увлекая внутрь дома…

Они вернулись минут через двадцать. Шоркин смущенно улыбнулся Руфине. Глаза его воровато поблескивали.

— Эдит показала мне дом.

— Не надо, Михаил. Что она показала — я знаю. Поехали отсюда, мне стало холодно.

Они уехали, ни с кем не прощаясь. По дороге молчали. Руфина сама разговора не начинала, Шоркин вызывать огонь на себя не собирался.

Дома Руфина прошла в комнату, села на диван, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Тихо, горько, совсем по-детски. Он тронул её за плечо, потом погладил по голове. Спросил участливо:

— Что это ты вдруг?

— Почему вдруг? — Голос Руфины прорвался сквозь всхлипывания.

— Да успокойся ты! — Шоркин стал раздражаться. Он не любил женских слез и дома, а тут впадает в истерику любовница, которая при встречах с ним должна забывать о своих несчастьях и улыбаться, во всяком случае, не ныть и не стонать. В конце концов, любовник — не душевный целитель, не психоаналитик, чтобы выслушивать охи и ахи. Особенно если учесть, что он никогда не клялся Руфине в любви и верности. Да, между ними возникло тяготение, но это чистая физиология. Их объединяли желания тел и только.

Шоркина так и подмывало напустить на себя обиженный вид, хлопнуть дверью и уйти. Успокоится, образумится — сама позвонит, попросит вернуться. А нет — да пропади она пропадом, неврастеничка. При нынешних-то знакомствах, которые уже образовались, он найдет с кем играть на флейте мелодии более веселые.

И все же Шоркин сдержался. Добавив в голос интонацию участливости, спросив:

— Что с тобой, наконец?

— Лучше скажи, что с тобой?

— Что именно ты имеешь в виду?

— Ничего особенного.

— К чему тогда слезы?

— Выяснила, что ты скотина, как все мужики, и расстроилась. Неисправимая свинья…

— Почему свинья?

— Потому что, её как ни сдерживай, она влезет в грязь. Влезет и выкатается.

Он обозлился.

— Чего же ты от меня хотела?

— От тебя? Ничего.

— Зачем же потащила с собой? Крутила бы там хвостом одна.

— Хотела посмотреть, как ты поведешь себя в компании голых баб. Я даже знала, как все будет. Знала и все же надеялась, что ошибаюсь…

— Ай-ай, она знала! — Шоркин насмешливо скривил губы.

— Представь себе. Даже догадывалась, кто тебя сумеет подцепить.

— Неужели? — Он старался своей иронией заставить её умолкнуть. Но Руфина не сдавалась.

— Именно. И ты поплелся за этой шлюхой Эдит, как кобель за течной сучкой.

— Давай, давай, мне даже нравится, что ты ревнуешь.

— Не ревную. Мне просто противно видеть, как ты извалялся в грязи. Ведь эта девка падает на спину сразу, как только мужчина подходит к ней.

Шоркин засмеялся.

— Все-то ты знаешь! Мы даже и не падали…

— Даже так? Поздравляю. Тебе она ничего не откусила?

— Перестань, я обижусь.

— Ты думаешь, если я замолчу, на тебе будет меньше грязи?

— Не знаю.

— Она заставляла тебя трогать ей грудь?

— Ну и что?

— А то, что мужика проще всего ловить на такую приманку, даже если она суррогат.

— Почему суррогат?

— У неё грудь силиконовая. Всю жизнь со школы Эдит была доска — два соска. Съездила в Германию, вернулась — грудастая. Не на молочной же ферме немцы её раздоили? А посмотри на её ноги! Обыкновенные спички. Теперь даже уважающие себя проститутки такие не носят.

— Ты говоришь так, будто я обманул тебя. Что-то пообещал, потом отказался.

— Нет, я говорю так потому, что обманула сама себя. Точнее, приняла тебя не за того, кто ты есть на самом деле.

— Конечно, я злодей, только вспомни, как я сюда попал. И после этого ты хочешь выглядеть тихой наивной девочкой, жертвой соблазнителя?

— Я ничего не хочу. Я просто говорю, что думаю. — Она подняла на него глаза, холодные, настороженные и одновременно беспомощные, растерянные. — Мне больно, и я кричу.

— Отчего тебе больно? Разве все происходило не по правилам игры, которую ты сама предложила?

— Тебе это интересно в самом деле?

— Да, интересно. — Он лицемерил, считая, что именно так следует вести себя в такие минуты. — Ты мне не безразлична. Расскажи, может, станет легче…

Она вымученно улыбнулась.

— Дело не в моей минутной слабости. Дело в нашей жизни. Мы её только приняли в новом виде, а уже потеряли все, что делало нас людьми. Только деньги, только доходы. Все себе, себе. Как бы урвать побольше. У всех хищные пасти и зубы. Кругом хищники, которые ведут нас неизвестно куда.

— Ну уж! — Шоркин пытался говорить насмешливо. Ему казалось, что именно такой тон сейчас уместней всего. Он поможет Руфине преодолеть меланхолию.

— Что «ну уж»? — Она вдруг заговорила напористо и зло. — Может, ты скажешь, что у тебя на уме нечто более высокое, нежели деньги?

— Точно. А вот у тебя их на уме нет. Верно? Просто потому, что они имеются, ты о них думаешь меньше, чем я. В результате я хищник, а ты бедная, обиженная жизнью девочка.

Слезы у Руфины просохли. К ней полностью вернулось самообладание. В глазах появилась насмешка.

— Ты не хищник, Миша. Ты просто мелкий грызун.

Шоркин дернулся. Лицо побледнело, глаза сузились.

— Я не намерен выслушивать оскорбления. Даже от тебя. Мне можно уйти?

Руфина улыбнулась, хотя глаза оставались печальными.

— Как хочешь. Это тебе решать. Я сказала, что думала. Однако мое отношение к тебе все ещё сохраняется. Я люблю тебя. Не ожидал это услышать? Нет? А в этом мое горе, моя беда..

— Бросаешь оскорбления и вдруг о любви…

— Дурак! Так устроена женщина. Она видит, что тот, кто ей нравится, вор, убийца, бандит, но душе не прикажешь. И она любит.

— Мне что, забыть твой адрес?

— Решай сам. И не переживай. Ты не самое худшее, что возможно. Как горчичник в нужный момент сойдешь. Не очень приятно, но согревает. Только сперва сходи в диспансер и проверься на СПИД. Принеси справочку.

Она била его словами наотмашь, а он сидел и глупо улыбался. Что сделаешь, если сам залез в дерьмо, а как вылезти из него — не знаешь?

Растерянно повторил аргумент, который уже использовал:

— Ты меня сама потащила к Первушиным. Сама…

— Ой, убил! А если я тебя повезу на помойку, ты обязательно ляжешь и выкатаешься в грязи?

Он растерянно моргал.

Она встала.

— Сегодня, дорогой, сеанс близости отменяется. А насчет справочки — это серьезно. Учти.

Шоркин вернулся домой за полночь злой и расстроенный. Хуже нет, когда баба начинает предъявлять на тебя права собственницы. В конце концов, он не набивался к Руфине, она положила его рядом с собой сама. Не очень-то он ею и дорожит сегодня, можно найти и получше, посвежей, поинтересней. Да та же Эдит, судя по всему, не стала бы устраивать ему сцен и закатывать истерику.

Итак, в сложившейся ситуации самое правильное — сделать ручкой и хлопнуть дверью, но… Финка — сестра хозяина. Трудно сказать, что может выкинуть баба, которая вообразила себя влюбленной. Впрочем, возможно, что у неё и в самом деле возникло серьезное чувство, а это чревато непредсказуемостью поведения.

Нет, резко рвать нельзя. Надо сделать так, чтобы отношения угасали медленно, сами собой. Меньше встреч, реже общение.

С этой мыслью, стараясь не разбудить жену, Шоркин прошел в кабинет. Нажал клавишу автоответчика с записями дневных сообщений. Их было немного, только два. Одно сразу насторожило.

— Миша, ты срочно нужен. Позвони с утра как можно раньше.

Мишей Шоркина звал только Давид Бергман. Звонить по пустякам Давид не станет.

Шоркин вышел на Бергмана ровно в шесть.

— Миша, ты? Приезжай сейчас же. Я у Корнелия.

Полковник встретил Шоркина у двери.

— Поговорим во дворе. — Голос Давида выдавал тревогу. — Миша, у нас прокол.

— Воскрес Блинов? — съязвил Шоркин. Однако полковник не обратил внимания.

— Хуже. На моей базе побывал офицер контрразведки.

— Ты говорил, что на базу проникнуть нельзя. Не могло это кому-то просто померещиться?

— Какое, к черту, померещиться! Он уходил с треском. Высадил «КамАЗом» ворота, прорвался наружу и ушел. Его преследовали, но тщетно.

— Как вы узнали, кто он?

— Мой человек видел его в арсенале, когда шло следствие. Это майор Рубцов из военной контрразведки. Потом он же видел майора в поезде, когда тот отрывался от моих ребят.