Вокзал Виктория - Анна Берсенева

Вот прическа вызвала некоторые колебания: обычно к вечернему туалету она делала «пикабу» – волосы распущены до плеч, а один завитый щипцами локон закрывает глаз; действительно, игра в прятки, что это слово «пикабу» и означает.

Полина переняла такую прическу у голливудской актрисы Вероники Лейк и очень гордилась своей наблюдательностью, но вскоре заметила, что «пикабу» вошла в моду повсеместно. Это ее расстроило: неприятно сознавать, что твой вкус так подвержен массовым веяниям. Из-за нежелания им подчиняться она и волосы не высветляла – сохраняла природный темно-русый цвет. Хотя все сходили с ума по платиновым блондинкам и в ходу была идиотская поговорка: «Ничто так не украшает женщину, как перекись водорода».

Прическу Полина сделала простую, и даже слишком простую: расчесала волосы на прямой пробор, сколола их в низкий узел шпильками с жемчужинами, перехватила жемчужной же нитью, перечеркнувшей лоб.

И вот ведь как – выбрала прическу немножко назло себе самой и немножко из хитрости, а вышло замечательно: голова гладкая, украшения исполнены простоты, но спина открыта почти до талии, и в соединении это создает ощущение такого утонченного соблазна, какого Полина не добилась бы, если бы оделась в какое-нибудь прозрачное мини.

Она последний раз покрутилась перед зеркалом, выглянула в окно – Роберт во фраке безропотно ожидал у подъезда – и вышла из комнаты.

И они отправились в «Нельсон-ревю», здесь же, на Курфюрстендамм.

– Я думала, это запрещено, – шепнула Роберту на ухо Полина, когда в разгар канкана среди многочисленных танцовщиц в блестках и страусовых перьях на эстраду триумфально явилась рыжая примадонна и публика взорвалась аплодисментами. – Ведь она – мужчина?

– Да, – кивнул Роберт.

– В таком случае слухи о здешней ненависти к гомосексуалистам явно преувеличены.

– Ну да, Нельсон-шоу не закрывают, – пожал плечами он. – Зачем? Его всегда можно предъявить, когда говорят, что фашисты нелояльны к искусству. Да им и самим надо ведь чем-то развлекаться, не одними же парадами. Олимпиада тоже была грандиозна, жаль, вы не приехали раньше, посмотрели бы. Я был ею впечатлен, и не я один. А эта рыжая примадонна такая же достопримечательность Берлина, как старинные телефоны на столиках – не здесь, а в кабаре «Старый Берлин», поедем и туда непременно. Однако все это уже не имеет значения, – заключил он.

– Почему? – не поняла Полина.

Но тут оркестр взорвался такой россыпью восхитительных звуков, что едва ли Роберт услышал ее вопрос.

Да и ей сейчас не так уж важно было услышать ответ. Она впитывала в себя эти звуки, эти яркие огни, этот шум в зале, ей нравилось быть среди настоящих столичных людей, вот в чем дело! Ей надоела провинциальность, которой была пропитана советская Москва, и фашистский Берлин оказался в этом смысле предпочтительнее.

И в «Романском кафе», куда они с Робертом приехали уже под утро, все было пронизано настоящим богемным столичным духом. И даже не просто богемным, а интеллектуально-богемным. Это Полина заметила сразу, как только, пройдя мимо карлика в униформе через просторный дверной тамбур, они оказались в зале. Драпировки из бордового бархата, золотая лепнина, отражающаяся в многочисленных зеркалах, живые цветы на столиках, – все это привлекло ее внимание меньше, чем публика.

– Публика здесь особенная, – заметила Полина, когда они с Робертом уселись за столик. – Лица интеллектуалов, вы не находите?

Столик, кстати, отыскался с трудом, и то лишь на время: какая-то актерская компания покинула «Романское кафе», но должна была вскоре вернуться.

– Остатки прежней роскоши, – ответил он.

– Почему?

– Издатели, художники, поэты – здесь интеллектуальный центр Берлина, особенная публика, вы правы. Но в Германии остались ведь не многие. Кто уехал, кто просто исчез. А оставшиеся едва ли могут претендовать на то, чтобы считаться цветом нации.

– Неужели вы полагаете, что цветом немецкой нации теперь следует считать военных? – насмешливо спросила Полина. – Странно слышать такое от подданного британской короны.

– Ничего странного. – Роберт пожал плечами. – Художники, желающие существовать в немецком искусстве, должны работать так, как будто в нем нет Нольде и Кокошки, и никогда не было. Не думаю, что при таком, дипломатично скажем, самоограничении они могут претендовать на то, чтобы считаться цветом чего бы то ни было. Впрочем, это слишком сложный умственный выверт, – добавил он.

– Боитесь, что он мне непонятен? – иронически заметила Полина.

– Боюсь, что он вам скучен. И в любом случае не нужен. Киностудии работают, фильмы снимаются, и многие из них очень даже неплохи, по-моему. Да вы их и сами видели, конечно. Или в Париже невозможно теперь увидеть немецкие фильмы? Я давно у вас не был, просто не знаю.

Полина тоже этого не знала. Может быть, теперь уже и нельзя, ведь отношения между Германией и Францией обострились до крайности.

Напоминание о Париже отдалось у нее внутри болью, короткой и острой. Уезжая из Москвы, она оставила Неволину пятьдесят открыток с московскими видами и с описанием своих замечательно обстоящих дел – она получила роль во МХАТе, прошла кинопробы, скоро начинает сниматься, вот съемки уже начались… Он обещал отправлять эти открытки во Францию ежеденедельно и, наверное, так и делает. Но мысли о родителях… Они-то и отдаются в ней болью при одном только слове «Париж».

А немецкие фильмы, снятые за тот год, который Полина провела в Москве, она просмотрела подряд перед своим отъездом – в кинозале в Малом Гнездниковском переулке, в том самом кинематографическом комитете, сотрудником которого представился ей Неволин при знакомстве. Об этом тоже вспоминать не хотелось, но не от душевной боли, а от одного лишь чувства стыда, которое появлялось при воспоминании о первой встрече с Неволиным, да и вообще о нем.

– В Париже можно увидеть все, – сказала она. – А как вы догадались, что я приехала в Берлин ради киносъемок?

– Ну а ради чего же еще может приехать в Германию французская актриса? – улыбнулся он. – Кстати, на студии УФА – это на Дёнхофплатц, вы еще не были? – весьма разнообразно кормят в самой обыкновенной студийной столовой. Вам как гурману будет интересно.

– С чего вы взяли, что я гурман? – удивилась Полина.

– В Берлине глаза разбегаются от обилия ресторанов и баров, а молодая актриса, едва приехав, отправляется обедать в скучнейший «Адлон». Значит, она либо шпионка и интересуется офицерами и дипломатами, либо гурман, и ее привлекли австралийские стейки.

– Сами вы шпион! – рассердилась Полина. – Ваша наблюдательность подозрительна!