Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

Боже, какие были замечательные времена!

Сейчас, одержимые палаческой мыслью проверить на петухе Юливанны живучесть куриного рода, они и направляются к баснословной речке, ради такого забросивши даже освоенный недавно способ приканчивания уловленных в кулак мух резким швырком об пол.

Стоит, как помним, жара. По травяным кочкам движется в сторону свалки не разберешь какая ростом и годами орава, общий признак которой — наличие на каждом только трусов, из-под которых виднеется множество коленок в коростах и ссадинах от утыканий и преткновений. Загорелые голени под коленками замызганы, причем в расчесах от комаров. У одного на большом пальце ноги обретаются нечистые бинты, а еще кто-то украшен метинами зеленки.

Какой-то из них, давно и хорошо мне знакомый, несет секач. Сейчас это орудие да и само слово почти забыты, а жаль! Секач — небольшая кухонная утварь, для необходимой увесистости (им ведь перерубают кости) целиком, вместе с рукоятью, изготовленная из толстой железной пластины. Как бы вырезанный из тяжкого этого листа, он цветом черный, поверхностью гладкий и с идеально ухватистой по причине правильно угаданного лекального абриса рукоятью.

Стащивший с материнской кухни секач идет чванясь, поскольку добыл нужную вещь, и предполагает, что, уважая принос, ему достанется оттяпать петушиную голову. Но это предположительно.

Теперь касательно петуха. Суетливый гуляка был предварительно подстерегаем у дворового забора, глядевшего на пустырь, оставшийся после сгоревшего от зажигалки дома. Поставщик секача засел в прилегавших кустах. В кошелке у него ворочалась несушка, которую со своего двора притащил другой пацан. Еще двое держали наготове старый материн капот, и, когда на кошелочный куриный стон из подзаборной прорехи вылез одолеваемый похотью петушина Юливанны, капот моментально его накрыл, а на клюв была насажена подходящая по величине стреляная гильза (сейчас, когда его несут на декапитацию, гильзу заменила взятая вдвое аптечная резинка). Чтобы не хлопал крыльями и не дрался шпорами, пленник был обмотан поперек и по ногам черной изоляционной лентой.

В таком виде и в известной уже нам кошелке его и несут в приречную дебрь.

Завидев внезапную процессию, запыленные наши воробьи принялись перелетать туда-сюда, какой-то издал тревожное чириканье, применяемое, если замечена кошка, но кошки нигде не виднелось и остальные не стали его слушать, а расселись по верхушкам как всегда смердевшего конского щавеля и, не упуская из виду раздвигавшую заросли ораву, стали тихо оповещать один другого воробьиными своими догадками.

Действо требовало скрытности, а посему была применена дымовая завеса. Делается это так. Обрывок кинопленки плотно сматывают и заворачивают в бумажку, концы которой закручивают на манер конфетных. Потом в произвольном месте поджигают и, когда пленка займется, огонь затаптывают. Из плотной скрутки появляется густой дым, и пахнет, если не пожаром, то паленым лаком для ногтей.

Таких подожгли несколько и в посиневшем воздухе сразу стали кашлять. Потом убрали с петушиного клюва аптечную резинку, а с лап изоляцию. Петух сперва тоже закашлялся, но, прижатый к глядевшему из земли голому камню, смолк.

Секач был вручен долговязому верховоду (иначе и быть не могло), а не дождавшийся своего поставщик палаческого орудия заколотил по дну кастрюли, в которой, набрав воды из речки, собирались петуха сварить, чтобы съесть, а потом гасить костер ссаками.

Когда взметнулся секач, отворотившийся в ужасе мальчишка, колотя в кастрюлю, загорланил:

Петух там поет тарантеллуИ русского пляшут козлы…

Внезапно петух рванулся, вскинулся и побежал. Без головы! Все оказалось правдой! Мальчишка шарахнулся, а обезглавленная птица понеслась сломя голову, расшвыривая кровь из перерубленной шеи на отпрыгивавших кто куда негодяев.

Безголовый петух уверенно угадывал свободное для бега пространство. Круг, еще круг, еще один! Кровь толчками вылетает в воздух, мальчишки, обступившие лобное место, орут: “Во, сука, дает!”, а сказненная жертва вдруг взяла и метнулась к драной огороже и, безошибочно угадав какую-то прореху, унырнула в заросли. Словно бы все видела! Но как это? Ей же бóшку отрубили! Вон же валяется! С глазами же!

И тут один из присутствующих, о котором сообщим далее, стал биться на окровавленной земле.

Отыскать петуха не представлялось возможным, так что ощипывание, варка и поедание отпали, и все закончилось спором — может ли петух нести яйца без кур, раз куры без петуха могут, — а потом, конечно, небольшой дракой.

И по детству многих из них, а у некоторых по всей предстоящей жизни заметалась безголовая птица. Вся в кровянке по синему и рыжему перу…

…Опускается на растревоженную нашу улочку теплая ночь. Часа два уже как по-вечернему отблагоухала свалка и потянуло перламутровой ее вонью. Когда не бывает луны, пахнет сильней. Когда луна светит и мутные перламутры различимы, в отчетливом запахе вроде бы необходимости нет, а когда луны не бывает или она еще не взошла, тогда благоухание присутствует и смешивается с сухими ароматами дурной травы, причем особенно тянет оттуда, где был обезглавлен петух.

А у Кублановых ищут иголку. Это — мистерия. Тайнодействие на четвереньках. Если вам так понятнее — на карачках.

Потерять иголку или уронить ее на пол меж венских стульев — большая неприятность. Иголка может кому-нибудь войти в тело, а это уже несчастье, и хуже этого несчастья нету.

И, значит, потерю следует обнаружить.

Обретение найденной иглы — радостная удача, припольное счастье, гора с плеч. Углядеть в потемках ртутный ее проблеск — событие и свершение. Он может завиднеться из щели меж старых досок, а может вообще обнаружиться черт знает где.

По полу небольшой комнатенки, тесно уставленной стульями, столом и фикусом в кадке, ползает остальная, кроме Кубланова, семья. Жена, ихняя бабка и подползающий то и дело сын-школьник являют сейчас низовой уровень слободского бытованья. Головы всех опущены, обувные подошвы виднеются позади туловищ носками внутрь. Пощелкивают колени, поскрипывают сухожилия.

— Эсли она входит в тело, она идет к сэрцу… — сопит бабка. Жена вздыхает. Мальчик шваркает коленками, обнаруживая в щелях между истертых, когда-то крашенных желтой краской половиц вещественные доказательства своего детства. Вот попалась ржавая с приплюснутой ножкой кнопка, которую два года назад он подложил на стул пришедшему делать уроки товарищу, тому самому, который сегодня припадочно рыдал в приречных зарослях, а тот — мальчик нервный, вернее сказать, психованный — в ярости стал ее топтать и каблуком скороходовского ботинка наверняка сплющил.

Еще попадаются сухие осенние мухи, чувствительно коловшиеся прошлой осенью. Обнаружилась прозрачная косточка куриной грудки. Нашлась монета Лжедмитрия, пропавшая из его коллекции, по поводу чего было решено, что ее украл тот, кто затоптал кнопку.

От натуги мальчик уже два раза испортил воздух, и оба раза бабка, перестав сопеть, говорила “фе!” Еще она все время бормочет, что, войдя в тело, иголка обязательно пойдет в сердце… Тут вступает мать: “Неправда, мама, она может выйти через любой бок, как у Мани!”

Сам Кубланов никаким образом ни на что не откликается. Он сидит в углу возле настольной лампы, измеряя проволочки. Одна, между прочим, была обнаружена матерью на полу и протянута ему из-под свисающей со стола клеенки.

Внизу кое-где полупотемки, а кое-где совсем потемки, но, раз горит настольная лампа, считается, что света для поисков достаточно, хотя тень Кубланова, тени от столпившихся стульев, от стола, на котором лампа, и вообще вечерние тени, хоть днем, хоть ночью обязательно присутствующие в неказистых домах, — всё создает околопольную темень.

“Эсли она входит в тело…” — бормочет бабка. “Вы это уже говорили, мама. Такое, конечно, случается… но у Мани вышла из бока…” — снова откликается жена Кубланова, обнадеживая себя, ибо иголку, кажется, уронила она, когда пришивала пуговицу и кончилась нитка, которую она вдевала-вдевала, вдела наконец, а иголка упала и куда-то подевалась! Попробуй вечером вдень сороковую нитку, а теперь попробуй найди иголку…

“Дал бы Бог, дал бы Бог!” — бормочет бабка.

А поскольку потерю можно не найти, мать всю жизнь станет холодеть при мысли, что та достигнет сердца ползающего рядом сына. Боже мой!

В какой-то момент она восклицает: “О!”, однако блеснувшая меж досок черточка оказывается вереницей шариков ртути разбитого когда-то термометра. Шарики запылились от времени и завиднелись только с того места, куда мать сейчас приползла.

Кубланов сидит в углу, разложив ноги, и продолжает измерения. Слышно, как он шепчет цифры. Судя по спокойному их повторению, все у него идет как надо.