Истоки - Ярослав Кратохвил

— Нынче нельзя так распускать солдат! В армию может проникнуть зараза…

Петр Александрович был сегодня таким строгим потому, что вчера, как раз вчера, впервые за последние десять лет, в отчете управляющего Юлиана Антоновича он прочел зловещее слово: «Саботаж!»

Он знал это слово. Поныне морозом и пламенем жжет оно ему мозг.

Так, значит, опять — са-бо-таж?

И сейчас еще поджимает холодные губы Петр Александрович, приказывая прапорщику:

— Впустить!

Тимофей, узрев столь близко величественную бороду и розовые щеки самого Петра Александровича, остановился у двери и поспешил низко поклониться.

— Кто та-ков?

— Тимофей Семенов Лапкин, крестьянин… Села Крюковского, Базарносельской волости, вашего уезда…

Тимофей не отводил глаза от морщинистой, но розовой руки — руки Петра Александровича, в которой зажата его судьба и судьбы стольких мужиков.

— С чем пришел? Что за важное дело, позволяющее крестьянам в будний день совершать прогулки в город? Или работы нет у вас… и на Александровском?

Тимофей еще раз торопливо отвесил низкий поклон, неловко коснувшись шапкой пола. Он покраснел, и глаза у него заблестели.

— Ваше высокоблагородие! Отсрочка у меня по приказу врача… после тифа! Ваше высокоблагородие — с силами собраться не могу! Тело-то старое… Ну и… покорнейшая просьба от вашего раба… Ваше высокоблагородие! Один я на хозяйстве… сын у меня ушел служить царю-отечеству… и с радостью… Сноха на руках! И хозяйство! Рук не хватает… Услышьте просьбу, барин, ваше высокоблагородие! Я ведь царю служил… с радостью! Пока здоровья хватало… Окажите милость, отпустите… либо отсрочку дайте…

Тут Тимофей, от страха которого не укрылись тучи, сгущавшиеся на челе Петра Александровича, снова быстро поклонился и повысил голос:

— Ваше высокоблагородие, покорнейше прошу, за зиму бог здоровье вернет, и весной пойду… с радостью…

За царя и… и за вас!

Тимофей сильно потел, и запах пота его распространился по комнате.

Петр Александрович, выпрямившийся вначале, а затем медленно и неумолимо сосредоточивший свой гневный взгляд на этом смельчаке, вдруг, не сказав ни слова, резко постучал по столу.

Старый прапорщик тотчас вбежал, и полковник, перевалив всю тяжесть своего взгляда на него, как бы высек из гранита:

— Убрать! — И взорвался: — Эт-то что такое?

Не дыша от испуга, растерявшийся прапорщик поспешно вытащил Тимофея за рукав. А за дверью обрушился с бранью на писаря.

Писарь широко открыл глаза, побагровел и усердно стал выталкивать Тимофея в коридор, крича:

— Видали дурака! Посади свинью за стол, она и ноги на стол! Ишь мошенник! А вот я тебя в кутузку!

Тимофей знал, что в таких обстоятельствах мужику следует помалкивать. Поэтому он послушно и без злобы дал себя вывести и снова уселся на старое место у кирпичной стены. Подождет — ужо писарь добрее станет.

Выждав долгое, долгое время, он снова потихоньку вошел. Еще раз, еще тише и смиреннее будет ждать он, пока на него обратят внимание.

Писарь, увидев его, так и вспыхнул:

— Что тебе еще?

— Нам… насчет отсрочки… к вашей милости.

— Жди!

Теперь Тимофей уже с радостью вернулся на свое место у стены.

— Ждать сказали, — с облегчением и бахвальством сказал он любяновскому мужику, тоже уже который раз ждавшему здесь решения.

Теперь, казалось обоим, они во всем сравнялись. И уже как старые знакомые и товарищи, гораздо сердечнее и откровеннее, разговорились о мужицкой беде. Теперь каждое слово обрело свой вес и душевную значительность.

— Гм! Тут, брат, мозгой шевелить надо…

— Еще бы!

— Как одной парой рук всем послужить: и царю, и барину, и своему хлебушку…

— Эх!

В теплом дружеском единении вместе поели хлеба, запили водой из колонки, предназначенной для того, чтоб поить скот на базаре.

Когда они таким образом пообедали и снова уселись на землю, за Петром Александровичем приехала коляска. Упитанная лошадь, чья шерсть блестела как шелк, вызвала искреннее восхищение обоих. Тем не менее им не удалось склонить к общительности солдата, сидевшего на козлах.

Петр Александрович вышел из красно-кирпичного здания неожиданно. Ветер схватил его на пороге за белую бороду, но не посмел коснуться его величавости. Выцветшие солдатские гимнастерки, замызганные шинели вскочили и замерли, поднялись мужики, чем-то подобные ржавым обломкам железа, поснимали шапки, закланялись. Тимофей инстинктивно спрятался за других.

Петр Александрович с достойною строгостью во всей фигуре прошел к коляске меж подобострастных лиц. Ни одно его движение не ушло от толпы. Но вот Петр Александрович сидит на высоком мягком сиденье; над ним — синее небо, под ним — люди, уже готовые надеть свои фуражки и шапки; и тут его строгость, исполненная достоинства, постепенно преобразилась в иную строгость, отечески-теплую к этим темным, взлохмаченным русским людям.

— Ну как, детушки, — вскричал он, — все призваны?

— Все!

— Так! — проговорил он, усаживаясь поудобнее. — Помните же, детушки! Пришло время послужить царю и отечеству! Бог спасет наше отечество ради верных его слуг! И наградит их… Идите же и воюйте… с богом! А саботажников, которые свили свои змеиные гнезда за спиной у преданных, — я истреблю!

Вдруг он показал пальцем на Тимофея, съежившегося позади всех.

— Ты из Крюковского? Скажи там, я сам приеду… Сам!

Потом солдат на козлах тронул коня, и мужики все разом поклонились. Солдаты с глуповатыми или вытянутыми лицами отдали честь.

По отбытии Петра Александровича Тимофея охватил страх, что теперь закроют и комендатуру. Поэтому, задыхаясь от тревоги, он снова вошел внутрь.

Писарь, слыхавший в окно, как милостиво говорил с мужиками Петр Александрович, явно смягчился. Он, правда, состроил страдальческое лицо, но все же спросил Тимофея, как его звать. Даже выслушал его и послал в другую комнату. Там ему снова велели ждать. Писари были заняты — какой-то широкоплечий рассказывал что-то смешное; к Тимофею он стоял спиной. Наконец один из писарей, еще со следами веселья на лице, подозвал Тимофея, тоже спросил его имя и выслушал его покорную просьбу, после чего, однако, воскликнул бодро:

— Э, старый, вижу, от службы отлыниваешь! Ты что же думаешь, служивый? Кто за тебя воевать-то будет? А?

Тимофей испугался всерьез.

— Что вы!.. — крикнул он, прижав к груди обе руки, а потом даже перекрестился широким православным крестом. — Что вы, что вы, мил человек!.. Что вы… думаете-то… эх, что вы! Сохрани бог, сохрани бог… Да я пойду! Весной-то с радостью пойду! Да разве я порядка не знаю? Или царю не служил? Что вы! Я на японской войне был. С барином, с Петром Александровичем служили. И на германской уже побывал! Ранен! Тифом болел… Сына отдал царю! И отсрочка у меня по приказу врача… после тифа! Ей-богу! А вы-то что же… что же подумали! Ох, что вы…

Писарь, улыбаясь, отошел к столу и уже оттуда спросил Тимофея деловым тоном:

— Когда прошение подавал?

— Как это когда?.. Сегодня вот пришел просить…

Писарь со вздохом опустил на стол пачку каких-то бумаг.

— Ну, тогда ступай, старик, ступай, не мешай, не задерживай! С неба свалился! Не знает, что надо прошение подать! Просьбу! Письменно надо, понял?

Голос Тимофея вцепился в подол Писаревой гимнастерки:

— Милый! Родной! Напишите вы мне эту просьбу! А сколько вам за труд… уважим… отблагодарим… И кому подавать-то? Скажите, милый, посоветуйте ближнему, христианской душе, посоветуйте! Как мне писать-то его высокоблагородию барину… Скажите, милый! Я ведь с Петром Александровичем в японскую служил. На его землях работаю с малых лет. Сноха да я, как только можем, так и теперь… работаем. Растолкуйте, милый, как мне к нему попасть? Знаем, он все может… сам…

Лицо Тимофея пылало, заливалось потом. Писари расходились, останавливаясь около него, а тот, за которого ухватился Тимофей, топтался в нетерпеливой растерянности, пожимал плечами.

— Не знаю я этого ничего, старик.

— Растолкуйте, милый! Богом прошу вас, напишите мне бумажку-то! Прошу…

Тимофей лихорадочно пошарил где-то на самом дне кармана штанов и вытащил на свет божий грязный бумажный рубль.

— Иди, не задерживай!

— Скажи, милый…

— О господи, чума вас возьми, дураков! Завтра приходи! После обедни!

Тимофей оставил на столе бумажный рубль, и лицо его посветлело, как поле созревшей пшеницы, когда над ним из грозовых туч внезапно выглянет солнце. Гора заботы свалилась с его плеч. Он все благодарил и кланялся писарю до земли.

37

Любяновский мужик, не добившись и сегодня никакого толку, собрался домой. Прощаясь с ним, Тимофей сиял надеждой и гордостью, как человек, которому больше повезло.