Преподаватель симметрии. Роман-эхо - Андрей Битов

Варфоломей вздохнул и погнал с глаз долой ностальгически-туманные образы. Теперь он поменял местами шайбу с рыбкой: рыбка стала старше, а шайба младше военачальника по званию, хотя строго по алфавиту было наоборот…

„Сколь славен алфавит! — размышлял Варфоломей. — Все подчиняется букве… Варфоломей Смит — это король, это адмирал, Смит Варфоломей — это уже двоечник и солдат. В середину чаще тычут пальцем, чаще вызывают к доске. Середины — больше, из нее труднее выбиться в люди, Смиту — надо быть гением. Смиту нужен Вессон, иначе он не стреляет. То ли дело на букву А… автоматически возглавляешь список, и вызывают на ковер реже, попадают, лишь когда промахиваются. „А“ может прожить безошибочно, характерно для легкой карьеры. Кому и быть Председателем, как не Адамсу!.. — (Недовольство Визирем, как и всем сегодняшним утром, нарастало в Варфоломее…) — Но и последним по алфавиту быть тоже не худо… Подожди, подсидит тебя Якобс! В тени, в хвосте, замкнув список… он-то умеет держать спину: за ним не встанешь. Из буквы А выше не подымишься и назад не вернешься, Якобсу же видна вся цепочка от Я до А… Когда стадо поворачивает вспять, последний баран становится первым! Характерно для переворота…“

Да не покажется нам мышление Варфоломея несколько высокомерным — у него был свой опыт. При взгляде сверху вниз, со своего энциклопедического Олимпа, на все наше земное копошение с древнейших, не то что дочеловеческих, но и догеологических времен, кое-что да покажется ясным… Например, карьерный спектр. Варфоломей слыл для себя великим прогнозистом. Опыт художественного редактора помогал… Глядя на фотографию вновь образованного кабинета, мало он интересовался центральной фигурой, выдвинутой историей вперед, а более присматривался к крайним, что слева, что справа. Это у них — свободное плечо, это они налегли с краев, выдавливая центральную фигуру, как пасту из тюбика, за пределы представительной фотографии. На десять лет вперед предугадывал Варфоломей: левый сместится вправо, а правый влево, в середине они столкнутся в предвыборной борьбе. Стоят незаметненько и скромненько, ничем как бы и не отличаясь: левый помладше, правый постарше, а оба — помоложе; одеты одинаково, под центральную фигуру, а у левого, глядь, пиджачок невидимо в талии обужен, а брючки расклешены (или наоборот, в зависимости от поколения), тоже невидимо, но по последней моде, стрижечка тоже почти такая, а не совсем… правый же, наоборот, хотя и тоже не отличишь, незаметно тяготеет к моде уже миновавшей — пиджачок потире, брюки поуже, — к правлению минувшему… Казалось бы, невыгодно, ан нет, повисят они вот так, в неудобной позе крайнего положения, в мертвой точке маятника, да и пойдут годика через два к центру: второй с краю, четвертый… все ускоряясь, пока не сшибутся лоб в лоб посередке. Знал кое-что Варфоломей и даже уже понимал. Да толку что…

Обходили его и слева и справа. Не годился ему его чистый опыт. Десять лет вкалывать за десятерых без повышения… Еще раз рассердился Варфоломей, еще раз взлетел прозрачным лифтом на вершину Олимпа, к Адамсу…

Изловил. В последний момент, на самом излете, с выражением предстоящего ленча на лице. Почти и не выказал Адамс своей досады — самообладание подвело: слишком тут же засветилось радушием его лицо, демократичности перебрал — засуетился. А кто такой Варфоломей, чтобы перед ним так суетиться? А — король. Он — соль земли. Он несвергаем и вечен. На нем вся энциклопедия, то есть весь мир держится. А кто такой Адамс? А — тлен, прах, ничто. Прошел — и вот нет его. Знает свое место, трепещет перед Варфоломеем. Знает кошка… Испугался Адамс и сам не заметил, что испугался. Не так испугался, как Якобса, скажем, а иначе, страшнее испугался. Будто в лице Варфоломея светилось будущее: только взгляни в глаза — поймешь, что обречен, то есть что — уже… скоро… Поэтому Адамс и отводит глаза и не может видеть Варфоломея. Это ему только кажется, что он Варфоломея не переносит, а это он сам непереносим; это ему только кажется, что замешательство он умеет так ловко скрыть под личиной простоты, застенчивости и чуткости к подчиненному: не показать бы превосходство, только бы не задеть самолюбие… — всего лишь ему одному это и кажется. А все остальные, которые снизу, его видят. А быть видимыми для адамсов — смерть.

Увидел его Варфоломей — и Адамс тут же это понял (вот где чуткость! в этом им не откажешь…) и заоправдывался, заоправдывался: и туда он с прошением Варфоломея ходил и к Самому обращался… он может и у секретарши справиться: она ему документ покажет… „Вот через месяц уж точно, — говорит Адамс, а сам уже и на лифте вниз съехал мысленно, и дверцу лимузина своего распахивает, и поджаренный хлебец русской икоркой смазывает… — Вы через месяц заходите ко мне, и я лично, снова, проконтролирую, сам. Самому…“ И нет Адамса — весь вышел.

„Ну, до чего же точно! — восхитился Варфоломей. — Ну, пенни в пенни, ну, просто турок, и все тут, один к одному“. Открытие это обрадовало Варфоломея неоспоримой точностью. Что турок, что Адамс — даром, что ли, сводил он их в один день! Вот, оказывается, почему… Потому что они — один человек. Вор и вор. Даже жесты те же и словечки — из одного теста. Только Вор получше будет. Почестнее. И теплотой согрелось сердце Варфоломея от воспоминания. Еще сильнее привязался он к придворному Вору.

И, только вернувшись на место, заняв свой трон, понял вдруг Варфоломей, как опять обошел его Адамс: куда турку с его шубой! Вор половинил, а Визирь — удваивал. Понял Варфоломей, сев на свой трон, что опять занял свое место. Это Адамс его поставил НА место. То есть халтурно наобещав, небрежно польстив — „Только вы… только с вашей квалификацией… на вас вся надежда… выручите, ради бога… (Вор, тот дьявола поминает, и то про себя, а этот — Бога — и не краснеет…) большая ответственность… только с вашим опытом и диапазоном…“ — и всучил, и Варфоломей не заметил, что принял, и нахлобучил сверху на него, на него, загруженного по самое горло, нахлобучил сверху так, что теперь и по уши… всю работу по дополнительному тому!

Нет, силен еще Адамс! Адамс — все еще Адамс.

Зато и Варфоломей — Варфоломей. Разозлился король. Одной рукой звезду погасил, другой дерево с корнем вырвал… Осман-паше нанес не отмеченное пока историками поражение в XVI веке. Это — за турка. Неповинного Адамсона казнил — сократил напрочь, как не бывало, — это за Адамса, сударь Полужан!

Всех казненных он тут же похоронил в кроссворде (их у Варфоломея охотно печатал один собутыльник: в качестве гонорара ставил бутылку). Все пересечения элегантно составлялись сами собой, без малейшего усилия. Последним стало слово карат из статьи о бриллиантах (карат — см. бриллиант). Освободились рабочие места для малоимущих понятий…

На освободившееся место картинку пристроил было непошедшую, сокращенную: колесование во Франции в XV веке. Хорошая картинка, подробная: один преступник, уже обработанный, уже на колесе возвышен, перебитые ноги-руки свисают с колеса, как плети (это Адамс…); над другим, распластанным на помосте, палач свою дубину занес (это турок: он может еще пощады попросить, а Варфоломей может и помиловать…) Дальше — больше: выкинул рисунок некой центрифуги, а на освободившееся место виселицу установил, чтобы Адамса еще и повесить, — дисциплинированный такой рисунок: висит повешенный, как на уроке. И утихла вскипевшая кровь, и не заметил король, как перешел к делам милосердным, наихристианнейшим — как сам стал рисовать. Нарисовал инвалида к статье ИНВАЛИД, казалось бы, вовсе не обязательного, нарисовал и еще одного беднягу к статье о проказе. На груди у инвалида боевые награды, а у прокаженного — сердце. И лица хороших людей — у обоих. У одного костыль, у другого посох. И ничего — живут, шагают.

Увлекся Варфоломей. Кто бы знал, что за радость…

Кто бы знал, что это за радость — дополнительный том! что за смех… В него — все недочеты и упущения, весь стотомный опыт — в него. Вся провинциальность наших представлений о мире. Все неудачники, все жертвы энциклопедической несправедливости, все последние выскочки — от А до Я, между Эй и Зет!.. Какая пестрая, нелепая толпа! Оттесненные было АБАЖУРОМ, ни в чем не повинные АЛАНДСКИЕ ОСТРОВА… Кто пропустил их в первом томе?.. Зато теперь, в компенсацию за моральный ущерб, Варфоломей даже карту им придал, честь, которой не удостаивались и могучие архипелаги. И вот кому еще повезет в самом конце дополнительного тома — ЙОЗЕФУ ЗУБАТОМУ, чешскому филологу: Варфоломей отодвинет одного новоиспеченного министра (уж он-то знал, что преходяще!). „Не робей, Зубатый! — поощрительно подтолкнет филолога. — Полезай в том…“

Варфоломей увлекся работой. Все легче и точнее становился выбор, все шустрее выменивал он заливы на вершины, подвиги на почести, гаечный ключ на собор — карточки мелькали в его руках, как у шулера: ни разу не обмизерился, козырной туз осенял его за спиною… — и все во славу гармонии и справедливости, и все в позор хаосу и злу.