Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Теперь, эх… Теперь у этих невест заневестились дочери, и Настику они уже запросто кумой называют, а как время прошло, небось не заметили сами… И печи у них, поди, потрескались, пощербились, повыгорали от жаркого пламени, и пороги поистерлись от ног входивших и выходивших за все эти годы людей. Ну, а если они о ней и судачили втихомолку, и перемывали косточки, жалеючи свою дорогую подругу, что из того? На то они и женщины: пожалуешься на жизнь, малость позлословишь-посплетничаешь, потом и пожалеешь друг дружку, иначе кто тебя пожалеет?

А теперь уж давненько не злословят о ней, прошло это время, да и повода она не дает семейным своим поведением. Уже и Митруца не поминает о прошлом, разве только на днях, да и то тихо и мягко сказал ей, а ее ровно током ударило. Работали они в поле на табаке. День получился тяжелый, да и солнце немилосердно пекло. А к вечеру чуть полегче стало, отпустила жара. Настика перевела дух, пот утерла, да и запела. И так ладно это у нее получилось, что, казалось, и нива притихла, и люди вокруг замолчали, прислушиваясь к новой песне:

Полынь ем,Полынь пью,На полыни ночью сплю.Ох, и горькая ты, полынь-трава, мэй!

— Смотри-ка ты, какую грустную песню сложила Настика…

А Митруца, он как раз с ней рядом работал, пряча глаза от жены, сказал еле слышно:

— Зачем ты тогда дитя не оставила? Рос бы себе и рос, а теперь бы ему шестнадцать сравнялось…

Ну что она могла ответить Митруце? Ничего не сказала и молча пошла по дороге домой.

Она и сейчас, доброту его вспоминая, вытирает краем фартука слезы.

— Оф, Тудосе, Тудосе, дурень несчастный! И подохнешь ты под забором, как твой закадычный дружок-пьяница Василе Момэу, туда тебе и дорога, — говорит Настика, глотая совсем уже черные обидные слова, которые так и просятся на язык. Ибо этот Тудосе каким был шалопутом, таким и остался. Другое дело Митруца: и муж хороший, и человек добрый, и хозяин… Ну, а что обидел ее в самом начале, так потом они жизнь свою честно прожили вместе, опять же не считая той первой ее ошибки… Отчего же никак из головы не идет этот постылый Тудосе?!

Настика поднимает голову и почти с ужасом смотрит на солнце. Ох, какой же еще длинный и пустой день впереди. Все эти воскресенья да праздники она едва терпит с той поры, как разлюбила свой дом. На колхозной работе все же лучше: и время летит быстро, и не так одиноко…

— Что ему приспичило у моих ворот лошадь поить?.. — не может успокоиться Настика.

Сама слышит, как у нее в груди стучит сердце. А еще слышит, как скрипят и как гнутся под бременем времени столбы и стропила, это ее дом постепенно в землю уходит, совсем бы он провалился! Ох и выпьет она сейчас кружечку муста, хоть этим утешится… Но не пришлось ей испить свою кружку, кто-то за воротами отчаянно сигналил и кричал:

— Эй, тетка Настика! Хоть ворота ломай, никто не слышит тебя в этом доме… — это ее звал, остановив самосвал с кирпичом, племянник и крестничек Александр.

— Не видела грузовик с молодежью?

— Туда, к озеру, вниз поезжай, — машет она рукой. — Да что там у вас?

— Воскресник. Агрогородок подымаем. Хочешь, и тебя отвезу?

Настика сбежала с крыльца, засуетилась:

— Крестничек Александр, я с тобой… я сейчас! — и бросилась в дом, зачем-то схватила белую косынку с монистами, примерила, отшвырнула и вот уже опять во дворе: —Еще минуточку, ради бога!

И, обрадовавшись сама не зная чему, машет рукой, подзывая к себе шофера:

— Племянничек Александр, не выпьешь ли кружечку забродившего муста?

3

Бесстрашие — это необычайная сила души, возносящая ее над замешательством, тревогой и смятением, порождаемыми встречей с серьезной опасностью. Эта сила поддерживает в героях спокойствие и помогает им сохранить ясность ума при самых неожиданных и ужасных событиях.

— Не знаю, как у вас в городах, а в нашем селе царит матриархат, — поведал нам уважаемый колхозный пенсионер Ифтений Пугуй, в честь своей жены прозываемый Колибихин Ифтений. И далее продолжал: — Сами же мужики виноваты, дали бабам власть над собой. Вон на улице посмотри после заката, редко которого встретишь, сидят за телевизором по домам, в подчинении у жен. Все забегаловки и буфеты стали продавать одну минеральную воду, а чуть что, так сдаст она тебя в вытрезвитель и до конца дней своих получает зарплату твою. Куда пожалуешься, если в правлении, в сельсовете и даже в милиции почти одни бабы сидят? И все они между собой в сговоре, горой стоят друг за дружку. А какую смену они подготовили нам? Вон они, молодые ребята, разгуливают в бабских прическах, иной уже бреется, а за ворота под вечер все с мамой выходит…

В словах почтенного деда Ифтения слышалось много горечи, и была в них какая-то доля истины. Насчет всего села он, конечно, приврал, а вот в его собственном доме верховодила старая Колибиха. Но не лучше ли будет отойти от досужих разговоров и рассказать вам доподлинную историю этой удивительной женщины?

Она и по сей день живет на краю села, подле леса. Если хотите, каждое утро можете встретить ее у колодца с полными ведрами. Лет ей сейчас, должно быть, за семьдесят, сухая, согнутая, как ее коромысло, но всегда мужчины первыми уважительно ей кивают:

— По воду, матушка Матрена?

— По воду, спасибо на добром слове.

А за спиной у нее шептали друг другу:

— Достойная женщина!

Росла Матрена круглой сиротой с пяти лет, а без отца осталась и того раньше. У старших женатых братьев попеременно жила, а было их трое. Покрутится у одного, потом у другого, у третьего. Племянников нянчила, за хозяйством смотрела, спала где придется. Сиротский кусок, известное дело, горек. И не было ей житья от невесток. Донимали ее, как могли, прохода ей не давали, а она хоть бы раз слезу проронила. Только, бывало, глаза западут еще глубже, уставится она на обидчицу не мигая — и ни жалобы, ни вздоха.

— Чертова девка! — жаловалась младшая старшей невестке.

Не давали ей спокойно спать полгектара земли, завещанные Матрене ее стариками, и домишко, уютно расположившийся на горе, у самого леса, как старая голубятня, под огромным раскидистым дубом.

Так и росла девчонка работящей и независимой. По коренному крестьянскому делу — пахать, сеять, косить — не уступала взрослому мужику. Но, конечно, по малолетству предпочитала с мальчишками-однолетками отправляться в ночное, да еще как пустит лошадь в намет — никто за ней не угонится. Вот и не отказывали ей пацаны в дружбе, дескать, ты нам не пара. Один, правда, озорник решил пошутить над Матреной. Сам-то парень был ледащий, трепач, о таких говорят: «Пень обойдет, а о человека запнется».

Однажды ночью на выгоне, когда ребятня пекла кукурузные початки на углях, этот парень изрек, хитро прищурившись:

— Скажи-ка, Матрена, как тебе юбка — не мешает садиться верхом? А вдруг задерется? Что тогда?

Вокруг засмеялись. Матрена, поднявшись с колен, подошла к парню, а тому все неймется:

— Что же ты не отвечаешь?

Тут она одной рукой берет шутника за шиворот, другой за пояс — и ну давай вертеть его в воздухе, как котенка паршивого. Когда уж отпустила на землю, тот не стоит на ногах, земля под ним кружится… От великого стыда принялся он рассматривать свои лопнувшие штаны. Вот вам и пошутил молодец над Матреной!

И хотя не с тех самых пор, но далеко до замужества село наше, не сговариваясь, стало ее величать Матреной Колиба, а там, когда уже в полную силу вошла, перекрестили ее Колибихой. Под венец Матрена пошла в четырнадцать лет, накануне первой империалистической, и мужа ее тут же забрили в солдаты. Потом он оказался в германском плену, а после войны вдруг объявился в Соединенных Штатах Америки. Летом собирал мусор, зимой чистил снег, разгружал товарные вагоны, однажды даже проработал на строительстве небоскреба мойщиком окон и только году в тридцать пятом сообразил вернуться домой. А поскольку он в Штатах не только миллионером не стал, но и на порядочные штаны себе не скопил, то деньги на обратный путь собрала и выслала мужу Матрена Колиба.

Так, только на пороге сорока лет, сумела она приступить к коренному своему женскому делу, то есть родила подряд пятерых девок себе на усладу. А там и новая, последняя война началась, и опять ее муж четыре года вслед за армией подводы гонял. А в начале пятидесятых годов, только начала жизнь поправляться после разрухи и голода, новая напасть: все сельские мужики словно с ума посходили, завербовались на лесоразработки Крайнего Севера. И Ифтений ее от молодых не отстал, подрядился в Астраханской области баштаны стеречь; так и мотался он с севера на юг и обратно целых двадцать пять лет. За все это время раза три домой заезжал да пару раз прислал денег, чтобы на них крышу покрыть шифером да купить коровенку. Но к тому времени уже одна за другой подросли и заневестились дочери, так что пришлось пустить мужнины деньги на приданое да на свадьбы. Так одна и прокуковала всю жизнь свою Колибиха в отцовском доме на краю леса. Ох, сколько цыплят и утят потаскали с ее двора лисы и хорьки — ведь от самых ворот дома в чащу леса вели овраги, поросшие колючим кустарником. А в зимние вьюжные ночи под самые окна приходили к ней выть голодные волки.