Как убить свою семью - Белла Маки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не могу бегать, так как отказываюсь нарезать крошечные круги на спортивной площадке, как жалкий хомяк, поэтому делаю берпи, приседания, прыжки с разведением рук, упражнения с гантелями — все что угодно, чтобы заставить мое сердце биться быстрее. Все что угодно, лишь бы вымотаться настолько, чтобы уснуть под храп Келли. Одного часа упражнений в день мне недостаточно. Нужно еще два для сохранения здравого рассудка. Я поддерживаю режим в своей камере, когда Келли уходит на занятия. Оскар Уайльд не производит на меня впечатления человека, который проводил большую часть времени, размышляя, как накачать пресс, но я не стыжусь стремления тренироваться. Мои руки, когда-то жилистые и подтянутые от йоги, набирают массу. Ноги, раньше стройные от бега, но без особых мышц, теперь кажутся тяжелыми и свинцовыми — больше не дрожат. Женственная мягкость исчезает. И мне это нравится. Это не та чушь от инста-моделей, вроде «сильная, а не тощая», — прикрытие для пищевого расстройства и одержимости тренировками, русская матрешка неврозов. У меня усиливается ощущение, будто я становлюсь твердой, неуязвимой, способной причинить кому-то боль не только своим умом, но и телом. Мужчины, должно быть, чувствуют это с рождения. Если б я знала, как использовать физическую силу, чтобы уничтожить свою семью, пошла бы я другим путем? Было бы это проще или полезнее?
Кроме этого, я хожу на обязательные сеансы терапии. Я терплю Келли и ее приспешниц как могу. И в эти последние несколько дней пишу. Может быть, нас не избивали охранники или не морили голодом до полусмерти (хотя тут я бы поспорила — еда из столовки делает преднамеренное голодание самым приемлемым вариантом), но я не уверена, что Оскар Уайльд страдал сильнее, чем я сейчас: с такой сокамерницей, как Келли, вынужденная заниматься гончарным мастерством, говорить о травмах с группкой плачущих женщин в кроксах и сидеть в камере часами, пока люди вокруг кричат и стонут, потому что правительственные сокращения означают, что у нас недостаточно охранников.
В целом, несмотря на популярность различных телешоу о тюрьме в последние годы, которые описывают невероятно насыщенную жизнь в заключении, мое пребывание здесь отупляло. Конечно, бывают лесбийские свидания, иногда случаются драки, но в основном это часы лежания в одиночестве, отсчет времени десятиминутными отрезками, неделями, месяцами или в некоторых случаях годами. В какой-то момент можно перестать считать. Но я не могу. Остановить отсчет — все равно что добровольно застрять здесь надолго.
Несмотря на все это, никто не сравнит мою работу с De Profundis. Во-первых, я не мужчина, и уж точно не настолько безумна, чтобы считать себя умнее всех. Я не пишу глупых любовных писем из своей камеры. Не познаю больших истин. Но и не выйду сломленной. Я буду продолжать жить и процветать, и этот период не оставит на мне никаких следов.
Более того, у меня есть еще одно преимущество перед Уайльдом. Несмотря на то что все, написанное им о тюрьме, считается самым глубокомысленным примером жанра, он проводил большую часть времени в отчаянии из-за человека, который причинил ему зло. О лорде Дугласе говорили, что он избалован, высокомерен и безразличен к чувствам других. Он оставлял любовные письма Уайльда в одежде, которую дарил мужчинам по вызову. Он опроверг их отношения и осудил Уайльда после его смерти. Дуглас — совсем как мой отец. Очаровательный, высокомерный, центр вселенной. На мгновение озаряет тебя светом и заставляет гоняться за этим искусственным теплом всю оставшуюся жизнь. Это разрушает тебя, а на нем не оставляет и следа. Но я рано это узнала. А Уайльд нет. Возможно, он мог бы чему-то научиться у меня. Никогда не стремитесь к свету, которым мужчины озаряют вас на мгновение. Погасите его.
* * *
Сегодня я позавтракала, убралась на кухне, а затем отправилась на встречу с Келли и ее подругой Нико. Мне не хотелось, но Келли обещала купить сигареты в ларьке, а курение — лучшее, чем можно себя занять. На воле это почти всегда осуждается, но здесь сигареты — эффективный способ завести друзей, подлизаться и избавиться от тюремной скукотищи. Поэтому я сидела с ними и пила еле теплый чай. Нико предложила нам то, что она называла тортом. Все, что там было, — это корж, корж, корж и слой джема. Все коричневое. Странно чувствовать, как мой мозг отключается от происходящего и сосредотачивается на мыслях о еде, которую я хотела бы съесть, одежде, которую я хотела бы носить. Я хочу тарелку пасты из ресторана «Ла Бандита», хочу надеть костюм из дышащей ткани, которая нежно касается моего тела, а не заставляет беспокоиться о том, нет ли поблизости открытого огня. Я думаю о ваннах по меньшей мере десять раз в день и чувствую, как нарастает тревога — мои пальцы царапают ключицы, — даже когда я стараюсь контролировать мысли. Но я все равно цепляюсь за прошлое, а этого делать нельзя. Я не могу дать слабину. На свободе у меня не будет времени на адаптацию. Я хочу немедленно взяться за дело, а не пытаться привести свой мозг в норму.
Нико слушать легче, чем Келли, — она не говорит в нос. Нико тоже сидит из-за кое-чего интересного — в прошлом году она убила абьюзера своей матери молотком. Я никогда не спрашивала ее об этом напрямую, лучше не поднимать вопрос о чьем-то преступлении, пока они сами не расскажут, но она часто упоминает об этом. С гордостью рассказывает, как ее мама ходит на консультации и учится на психолога. Нико звонит ей два раза в неделю и часто тихо плачет, слушая ее. Мне нравится Нико. Я бы не стала сближаться с ней за пределами тюрьмы — она слишком сломленная, и взгляд у нее дикий, — но я уважаю то, что она сделала для своей
