Врата небес - Антон Карелин

Рыцарь еще смотрел на них, со зреющей во взгляде искусственно распаляемой злобой, с решимостью, крепнущей миг от мига, а затем воздел тяжелую руку высоко, как мог, и громко, решительно, с надрывом прокричал:

— Мать сущего! — Ярость раскрылась в его голосе, подобно бутону мгновенно расцветшего цветка, и ветер, взывая, подхватил его крик, эхом разнося его по Великому Каньону. — Величайшая и Прекраснейшая! Непобедимая и Справедливая! Ардат! Прими их пепел и кровь! — В глазах его блестели слезы, и никто бы не смог сказать, были ли это слезы горечи, или сладострастного религиозного экстаза; отголоски мощного, всколыхнувшего небо гласа настигли мчащегося, словно хромой ветер, горбуна, и, против воли обернувшись, он единственным глазом увидел, как раскрылся над замершей, сжавшейся толпой, алеющий зев, и как захлестала оттуда ливневыми струями багровая кровь, шипящая, словно кислота… И слышал слабые, мучительные крики наказанных Великой Матерью Сущего, одной из Творивших Мир, жестокосердной Ардат.

Одноглазый достиг поселений. И его захлебывающийся страхом рассказ был выслушан поселянами.

Утром следующего дня начался кровавый, беспрецедентный по своему размаху и жестокости обеих сторон бунт, который уже много лет спустя историки окрестили Мятежом Беглецов.{23}

Майя Вессе-Крайген, удостоенная Золотой Звезды; «Ярость Власти», роман. Впервые издано в январе 552 года, выдержал еще шестнадцать разнотиражных переизданий до конца; репринтное издание (специально для фонда) датировано 5 апреля 17 года ВЛ; предназначено для любых категорий доступа, Библиотека Дэртара, первый холл.

Контур алой руки полыхал на верхней грани алтаря ярко и кроваво, предвещая появление Властителя. Распростертый у черного камня человек прошептал последнее слово дарованной молитвы и замолчал, приподнявшись, вглядываясь в символ Власти и Смерти, рожденный жертвенной кровью в холоде мертвого камня. Мгновение спустя что-то неуловимо изменилось вокруг него: кажется, задвигались поднимающиеся из многолетней пыли — Тени.

Разрозненный красными отсветами мрак сошелся в неподвижную фигуру, укрытую плащом беспросветной темноты. Черный, дышащий молчаливым ветром балахон скрадывал отдельные черты, облекающий фигуру мрак скрывал Пришедшего, и разглядеть темное лицо было невозможно; но властное величие, окутавшее Его подобно живому плащу, не могло исходить от простого смертного, это понял бы каждый, впервые бросивший взгляд. Но те, кто мог бы увидеть Появление в заброшенном и мертвом месте, теперь больше не видели ничего.

Последний из живых в холодном каменном зале древней пещеры не пытался проникнуть взглядом сквозь густой покров облекающего фигуру мрака — он и так знал, КТО перед ним. И невидимая аура темной Силы властно давила на плечи, сгибая спину, рождая в груди неудержимую дрожь.

— Хайрэ, Властитель! — хрипло сказал стоящий перед алтарем на коленях, склоняясь в нижайшем поклоне; голос его заметно дрожал. Руки сами собой потянулись к наполненной чаше, заботливо укрытой тяжелым отрезом черного бархата, потянулись медленно и осторожно — их хозяин едва сдерживал тяжелую нервную дрожь.

— Все они здесь! — произнес он, не поднимая головы, протягивая чашу неподвижному изваянию из мрака, сошедшегося к его алтарю из темных углов комнаты, долгие сотни лет не видевших солнечного света. — Я предаю их Тебе… Как Ты и пожелал, я… — Голос человека внезапно сорвался, и недоговоренное потонуло в давящей тишине.

Руки, сжимающие каменную чашу, тряслись, и все свои силы человек тратил только на то, чтобы не расплескать темное содержимое; очень трудно было не поднимать голову, прижимая ее к ледяному полу. Правой половины лица он уже не чувствовал, и холодная боль поднималась все выше и выше. Но говорящий слишком хорошо представлял себе, что станет с осмелившимся глянуть в Лицо Мрака… без Его дозволения.

Внезапно тяжесть наполненной чаши сменилась невесомой легкостью; человек тихо ахнул от неожиданности и замер, так и не опуская рук. Лишь пальцы невольно трепетали, как холодные лепестки гибнущего цветка.

— ПОДНИМИСЬ, — невесомый и призрачный, неслышимый человеческому уху, знакомый лишь сердцу Призвавшего Тьму голос заполнил комнату, вновь и вновь отражаясь от непроницаемых стен. Сдерживая слишком громкое прерывистое дыхание, человек поднял голову, оставаясь на коленях. Хозяин Мрака опустил краткий взгляд на склоненного перед ним. И протянул ему чашу. Человек принял ее. Ощутил перемену в весе.

Она была пуста.

— ГОТОВЬСЯ познать наступление слабости. Грядут пустые, серые времена, и даже соломинка может сокрушить мощь растущей империи. Даже бессильный росток.

Голос медленно затих, нескончаемые его отражения опустились в многолетнюю пыль, припасенную временем и старостью этого зала. И преклоненный почувствовал, как исчезает сковывающая волю Сила, как отступает ледяное дыхание смерти.

— Властитель, — прошептал он, жадно вглядываясь в растекающийся, стелящийся по камню и теряющий форму мрак. — Я могу умертвить и других Преступивших. Всех до единого!..

«Оставшиеся слишком ничтожны. Но не надейся на долгий отдых: вскоре тебе предстоит долгое путешествие на север…»

«В Дэртар?! В Талер?! В Лерон?!» — Глаза преклонившего колени полыхали невысказанными вопросами; сердцем он чувствовал: в его действиях рождается и облекается плотью история Объединенного Союза, меняются судьбы тысяч и тысяч жизней. Он призвал в мир Властелина!.. Это повергало его в трепет, а вопросов становилось все больше.

— В сердце пустоши, — ответила колеблющаяся темнота, — нам предстоит пробудить мертвый прах к жизни… жди, — невесомый, пергаментносухой голос посыпался растрескавшейся каменной крошкой с полуразрушенной стены за алтарем, залитым кровью: в этой стене растворилась последняя из пришедших сюда теней…

…Как всегда после обряда, связанного с высшим напряжением духовных и телесных сил, Салегрин ощутил накатившуюся густым валом волну опустошения; в зрачках плавала мякоть раздавленных переспелых груш, хотелось уснуть и проспать ровно вдвое больше времени, чем понадобилось для подготовки к жертвоприношению.

Забытое за пять последних пустых лет жреческое вдохновение схлынуло, и теперь все сильнее ощущался запах остывающей крови и внутренностей, раскиданных по полу вокруг жертвенного камня. Визжащие голоса умирающих, бок о бок с которыми Салегрин принимал жреческий сан во мрачном Храме Отца, спрятанном далеко на юге в бескрайнем лабиринте черных скал, продолжали звучать у него в голове, умоляя, проклиная и захлебываясь болью. Он еще раз окинул усталым взглядом зал, ставший полем жестокой бойни, и темнота не смогла укрыть от него ни одной даже самой мелкой черты. Она отступила с опаской, опускаясь на колени перед тем, кто сотворил невозможное. А человек смотрел, постепенно успокаивая свои мятущиеся мысли. Ему хотелось запечатлеть в памяти дело своих рук, совершивших угодное Отцу. О прощении с их стороны он и не думал.

Мертвый Тирлех так остался лежать с распоротым животом, не доползши четырех шагов до выхода, правой рукой прижимая вылезающие при каждом движении кишки, а левой продвигаясь вперед. Он был левшой.

Кан-Яростный, чей язык считался основным сокровищем кочевничьей ветви темного жречества, опрокинулся на спину, и Салегрину хорошо был виден ужасающий взгляд его черных закатившихся глаз, полный ненависти и муки; вырванное кочевничье сокровище валялось рядом, на каменном полу, между сведенными в судороге руками умершего от боли.

Визир-Вихрь, лучший из воинов южных земель, уроженец маленького горного племени усунгов, так и не успел понять, что происходит: он был опаснее других, а потому и умер первым. Проткнутый собственным прославленным мечом, прежде пившим кровь многих жертвопринесенных, а теперь отдавшим всю накопленную силу сотворившему обряд, он сидел на полу, привалившись к стене лицом, на котором застыла гримаса легкого удивления. Так он очень напоминал ребенка, каким, по мнению Салегрина, и оставался все эти годы.

И последняя — глава ордена некромантов, старуха Суллия, жестокая злая тварь, познавшая, наконец, сотую часть боли, которую она причиняла своим рабам. Верховная жрица Преступивших, чье маленькое синеватое сердце украшало вершину созданного Салегрином четырехугольника, с отпечатком его собственной руки, Красной Руки Властелина. Снова накатила тошнота и вязкая муть; раздавленные груши поменяли сорт на северный — жесткий, кислый и красный до одури. Салегрин встал, протер глаза и, опираясь на свою любимую палку, по которой не скользили даже жарко вспотевшие руки, наклонился за чашей и кинжалом.