Живун - Иван Истомин

Эль недоуменно развел руками:

— Какие именины?! Все пили, все и в ответе, якуня-макуня!

— А вот и не все. Я тверезый был, — горячился Мишка.

Он так же яростно, как раньше настаивал на поездке к хантыйскому старшине за солью, принялся ругать сделку с Ма-Муувемом, случившуюся, дескать, из-за Илькиных именин.

Гриш слушал Мишку и спрашивал себя: что это — неуживчивость такая в человеке, вздорность натуры или что-то посерьезнее?..

«В чужую душу не влезешь. А надо бы!» — думал Гриш. Он вспомнил, как охотно Мишка вошел в парму. Гриш радовался этому. По его мнению, партизан Мишка иначе и не мог. А теперь Гриш недоумевал:

«Зачем Мишка пристал к нам? Всем-то он недоволен, ничем ему не угодишь… Корысти искал?»

Не в пример прошлым стычкам Гриш решил больше не давать Мишке спуска. Но его опередил Эль.

— Твое дело, что не захмелел. Тебя не обносили, — вскипел он.

— И никаких именин мы специально не справляли. Не позорь себя, Миш, — резко сказал Гриш. — А если тверезый ты был, отчего молчал? Отчего товарищей не остановил?

Вмешались и женщины.

— Мы ли не урезонивали вас? Шибко дорого, мол, платите. На нас же озверились вы спьяну, — напомнила Марья. — А чем разжились-то? Опять последние сухарики. Чаю-сахару давно нет.

Такая жалоба только масла в огонь подлила. Мишка ухватился:

— И курево на исходе. А сколько рыбы отдали? Наперед задолжались! И обратно без хлеба-соли сидим! А все вы, мужичье…

— Какой же ты усчетливый, Миш. Пили да веселились — чего жалеть… — рассуждал Эль.

— Тебе что, — огрызнулся Мишка. — Не имел добрых портков и не заимеешь. А я не для того подался с вами, чтоб поедников да чужие рты кормить.

От этих слов встрепенулся Сенька:

— Одно другого не касаемо!

— Как не касаемо? — повысил голос Мишка, но тут в избу вошла Гаддя-Парасся. Он осекся, достал кисет, стал сворачивать цигарку.

Парасся осталась у входа. Оттуда ей все были видны. Увидела она, что Марья переглянулась с Еленней, которая будто нарочно вышла из кухни. Парасся насторожилась, приняла решительную позу.

Мишка чертыхнулся на Парассю, на глазастых баб, заметивших внезапную осечку его, — это уж как пить дать. «Что ж, так и так время отчаливать от Парасси, — подумал он. — Побаловал — и хватит. Да она, дура, как липучка присосалась! Вовсе ошалела баба, понятия никакого не имеет. Как бы не затяжелела. Рыжим…»

Неожиданно для всех Мишка вдруг засмеялся. Закуривая, закашлялся дымом и, протянув кисет Сеньке, повторил, но уже с улыбкой:

— Не касаемо, не касаемо…

Мужчины ничего не усмотрели в этой короткой заминке.

«На попятную пошел. — Гриш воспринял такую перемену по-своему. Решил, что тот просто одумался, не встретив ни у кого поддержки. — Так-то лучше…»

Придет время, когда Варов-Гриш пожалеет, что ушел от спора, отступил от своего намерения не давать спуску Мишке: мирнее не всегда дружнее. В ту минуту Гриш этого еще не понимал. Ему очень хотелось мира и согласия между пармщиками. В спорах да ссорах им не перезимовать тут. По-доброму, по-хорошему, раз Мишка тон сбавил, можно про что угодно поговорить. Хоть и про беду, в которую попали. Добрый, хороший разговор никогда помехой не бывает. Он, как свежий ветерок в жару, обдует и успокоит.

— Обдурил нас Ма-Муувем — верно, — вздохнул Гриш. — Теперь мы в кабале у него. Долговая елка-палка вон за образами. Сжечь ее — раз плюнуть, да вторая половина у Ма-Муувема. А ну, как люди пронюхают, что мы вот так, не по чести, слово дали, да не сдержали, что про нас скажут? Думать и про это надо.

— Точно, якуня-макуня! Дурная слава пойдет о нас, снега зимой не выпросишь ни у кого.

— С другой стороны, — Гриш, казалось, взвешивал каждое слово, — потачку кровососам давать — тоже не след. Поедник он. На чужой нужде жируется. Была у меня думка в Мужи съездить, все председателю обсказать. Пусть власть выручает.

— Слышь, ведь это здорово! — гаркнул Мишка и стукнул кулаком по столу так, что посуда подскочила.

От этого его возгласа встрепенулась Парасся.

— Нечего на его толстую образину глядеть, людоед он поганый! Деток наших ест и нами закусывает! — выкрикнула она.

— Не-е, — покачал головой Эль. — Так меж людей не водится…

— Оно, конечно, кабы не за чертову винку…

Эль не дал Гришу закончить:

— Во! Самое.

— Что с того! Нет нынче правов — обдирать трудящих. За что мы воевали, партизанили?! — горячился Мишка.

— Ага! Все тело в шрамах, — забывшись, с горделивой нежностью удостоверила Парасся.

И опять Марья с Еленней переглянулись, толкнули друг дружку локотками. Парасся вспыхнула, поняв, что ляпнула не то, и визгливо крикнула женщинам:

— Что вы все перемигиваетесь, будто девчонки на мыльке!

— А ты нам не заказывай! — сверкнула глазами Марья, не обращая внимания на Еленню, которая теребила ее за рукав.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в избу не влетел Энька с истошным криком: «Биа-пыж!.. Биа-пыж идет!»

Парасся была ближе всех к порогу и первая выскочила из избы, позабыв и про стычку. Другие от нее не отстали. Гриш успел даже прихватить на руки Ильку.

Время от времени мимо острова Вотся-Горта проходили по Большой Оби пароходы. Однажды проплыл даже караван двухтрубных судов с лихтерами. Но сейчас, спеша во двор, все надеялись, что идет наконец долгожданный катер из Мужей с продуктами, с новостями. Больше месяца, как обещал Куш-Юр.

Сандра раньше других высмотрела — пароход. И печально сообщила: «Не катер».

Все и сами видели.

— Наобещал с три короба… — буркнул Эль. Хоть и не назвал имени, а было ясно — кто.

— Забыл, видно, нас, — вздохнула Марья. — Без крошки хлеба заосенничаем.

Не утерпела Сандра, заступилась:

— Некогда, поди, ему. Председатель все же, — и зарделась.

— Тебя спрашивают? — грубо одернул жену Мишка. — Али ты больше всех про Романа знаешь?

Сандра стояла грустная.

— Заступница… Осень на дворе, не сегодня-завтра шуга дорогу закроет, — ворчал Мишка. — Ждать станем — не миновать пауку в ножки кланяться. Так что, Гриш, и по одной думке и по другой — ехать надо!

Гриш не ответил Мишке. Позвал всех в избу. Когда вошли и устроились — кто на лавке, кто на полу, поджав моги, — обратился к Сеньке:

— Ну, как, Сень, думаешь?

— Почему я? — насторожился Сенька.

— Элексей бает — не ехать, Михаил — ехать. Кого слушаться? — ухмыльнулся Гриш.

— А ты как? — спросил Сенька.

— Я — как ты, — продолжал шутить Гриш.

— А я — как ты, — серьезно ответил Сенька.

— Ехать не одному надо, рыбу с собой захватить да и другое кое-что. Только вдруг катер к нам в эту пору пойдет?

— Не будет катера. Поздно. Осень, — заявил Сенька.

Гриш поглядел на него в нерешительности.

— Значит, и ты — чтобы ехать… Едем! — заключил он.

В избе тотчас поднялся шум. Всем вдруг понадобилось в село. Старших девочек время в школу везти, матери заявили, что сами должны их устроить. Заодно и в церкви помолиться. У Мишки был тот довод, что он лучше Сеньки привычен бурлачить бечевой, а из-за обмелевших проток путь будет кружным, длиннее, кое-где придется тянуть лямку. Даже Гажа-Эль загорелся, надеясь разжиться в селе спиртным, но вслух этого, конечно, не высказал.

Гриш был уже и не рад, что согласился на поездку, — неделя уйдет, быстрее не обернуться. Значит, на неделю всякие работы в парме приостановятся. Вот оно, похмелье… Но уж так люди настроились ехать, что ничем не остановишь.

Одна Сандра помалкивала.

— Нечего мне там делать, — грустно сказала она. О, если б вернуть недавнее прошлое! Зачем надела баба-юр! Вперед всех летела бы туда, куда тянется сердце!..

Женщины обрадовались, что Сандра не поедет, давай ее упрашивать, чтоб понянчила малышей.

— Косточки у них мягкие, рук не намозолишь. От груди отучены. Хоть мука, да наперед тебе наука. Ты бойкая, да и в няньках бывала. Выдюжишь с недельку. А то нам их брать с собой — канительно… — наперебой уговаривали они.

Сандра и не отказывалась.

За караульщика оставили еще и Сеньку.

— Только вы с Сенькой-то… одни тут… не того… — лукаво пригрозила Парасся и залилась смехом.

Рассмеялись и другие.

— А вот и того! Тебе назло, — смерила ее ненавидящим взглядом Сандра и стремительно вышла из избы.

За спиной она услышала неожиданный гневный окрик Сеньки, видимо, адресованный жене: «Не брехай!»

Глава тринадцатая

В сетях

1

Сплетни, вязкие, как мужевская осенняя грязь, облепили Куш-Юра. И ничего он не мог поделать. Каждое его действие толковалось вкривь и вкось. И непременно связывалось с Эгрунью.

Квартира, которую он снимал, находилась далековато от Совета, и добираться до нее, особенно вечером, по топкой глинистой тине, не просыхавшей за лето и раскисавшей после первых же осенних дождей, стало трудно. Все подмечающий Писарь-Филь присоветовал ему комнатушку в избе пожилой, три года назад овдовевшей Марпы-Абезихи. В отличие от многих мужевских хозяек Абезиха была чистоплотной. В селе она слыла умелой свахой, мастерицей оплакивать невест на свадьбе, этим и кормилась. Одно время она еще шинкарила, ночь-заполночь у нее можно было раздобыть самогону. Несколько раз ее уличали комсомольцы, наказывал Совет. И она бросила это занятие еще и потому, что ее десятилетний сын Евдок, не по летам рассудительный и работящий, противился запрещенной торговле. Евдок рыбачил сетями по-взрослому и приносил нажитка почти как заправский мужик. Концы с концами они сводили. Куш-Юр поколебался немного и переехал, прикинув: коль Абезиха пускает его во вторую комнатушку, значит, напрочь рвет с прошлым.