Дым и зеркала (сборник) - Нил Гейман

Бенхэм кивнул, подумал и сказал:

— Нет.

Он налил себе еще вина, не обращая внимания на скривившую губы жену и ее едва заметное покачивание головой.

— Ну, синдром Капграса, — поведал Майк, — это сугубо материальная мания. Ей был посвящен целый раздел в «Журнале американской психиатрии» лет пять назад. Как правило, при таком синдроме человек верит, будто самых важных людей в его или ее жизни — членов семьи, коллег, родителей, возлюбленных, кого угодно — заменили — вы только послушайте! — двойники. Это относится не ко всем знакомым, только к избранным. И часто даже к одному-единственному человеку. Никаких сопутствующих идей. Только эта. Люди с острым эмоциональным расстройством и тенденцией к параноидальной шизофрении. — Психиатр почесал нос ногтем большого пальца. — Был у меня такой случай два-три года назад.

— И вы его вылечили?

Психиатр покосился на Бенхэма и усмехнулся, показав все свои зубы.

— В психиатрии, доктор, в отличие, скажем, от клиник, где лечат болезни, передающиеся половым путем, нет такого понятия «вылечить». Можно только «адаптировать».

Бенхэм пригубил красное вино. Позже ему пришло в голову, что он никогда не сказал бы того, что сказал, если бы не вино. Во всяком случае вслух.

— Я не думаю… — Он помолчал, вспоминая фильм, который видел подростком. (Что-то про похитителей тел[83]. — Не думаю, что кто-либо когда-либо пытался проверить, были те люди на самом деле заменены двойниками или нет…

Майк — или Маршалл — или как там его — очень странно посмотрел на Бенхэма и повернулся к другому своему соседу.

Бенхэм же и дальше попытался вести себя нормально (что бы то ни значило) и потерпел полный крах. Более того, он жутко напился, принялся что-то бормотать о гребаных колонистах, а после вечеринки вдрызг разругался с женой, и каждое из этих проявлений ничуть не свидетельствовало о норме.

Кончилось тем, что жена заперла перед ним двери спальни.

Он лежал внизу на диване, накрывшись мятым покрывалом, и мастурбировал прямо в трусах, пока горячее семя не выплеснулось ему на живот.

Под утро доктор проснулся от ощущения холода в чреслах.

Вытершись рубахой, в которой был на вечеринке, он тут же снова уснул.

Саймон не мог мастурбировать.

Хотел, но у него рука не поднималась. Она лежала рядом с ним, здоровая, прекрасная рука; но он словно забыл, что нужно сделать, чтобы она пошевелилась. Глупо, не так ли?

Разве нет?

Его прошиб пот. Пот стекал с его лба и лица на белые хлопковые простыни, в то время как тело оставалось сухим.

Что-то захватывало его изнутри, клетка за клеткой. Нежно тронуло лицо, словно в поцелуе; лизало горло, обвевало дыханием щеку. Касалось.

Ему нужно было встать с постели. И он не мог встать с постели.

Он хотел закричать, но рот не открылся. А голосовые связки отказывались вибрировать.

Он все еще мог видеть потолок, освещаемый огнями проезжавших машин. Потом потолок поплыл: глаза все еще принадлежали ему, и из них медленно текли слезы, скатываясь на подушку.

Они не знают, что у меня, подумал он. Они говорят, у меня то же самое, что и у других. Но я не мог этим заразиться. Я заразился чем-то еще.

Или, скорее всего, думал он, прежде чем зрение его затуманилось и темнота поглотила остатки Саймона Пауэрса, оно само меня настигло.

Очень скоро Саймон встал, умылся и внимательно осмотрел себя в зеркале ванной. И улыбнулся, словно ему понравилось то, что он увидел.

Бенхэм тоже улыбнулся.

— Рад сообщить вам, что вы совершенно здоровы.

Потянувшись на стуле, Саймон Пауэрс лениво кивнул.

— Я чувствую себя потрясающе, — сказал он.

Он и в самом деле отлично выглядит, подумал Бенхэм. Так и пышет здоровьем. И ростом вроде стал повыше. Очень привлекательный молодой человек, решил доктор.

— Значит, ммм… эти ваши ощущения прошли?

— Какие ощущения?

— Те, о которых вы рассказывали. Будто ваше тело больше вам не принадлежит.

Саймон мягко помахал рукой, словно опахалом. Холод отступил, и Лондон плавился от внезапно нахлынувшей жары; это было совсем не похоже на Англию.

Саймон казался удивленным.

— Все это тело принадлежит мне, доктор. Я в том абсолютно уверен.

И Саймон Пауэрс (90/00666.L ХОЛОСТ. МУЖ.) усмехнулся так, словно весь мир тоже принадлежал ему.

Доктор провожал его взглядом, когда он выходил из кабинета. Саймон показался ему более крепким и менее уязвимым.

Следующим к Джереми Бенхэму был записан двадцатидвухлетний молодой человек. Бенхэм должен был сказать ему, что у него положительный тест на СПИД. Ненавижу эту работу, подумал он. Пора в отпуск.

Он спустился вниз, чтобы позвать того пациента, и наткнулся на Саймона Пауэрса, оживленно беседовавшего с хорошенькой сестрой-австралийкой.

— Это должно быть чудесное местечко, — говорил он. — Хочу туда поехать. Хочу везде побывать и со всеми повидаться.

Он положил руку ей на локоть, и она не сделала ни малейшей попытки освободиться.

Доктор Бенхэм остановился рядом и тронул Саймона за плечо.

— Молодой человек, — сказал он, — только не попадайтесь мне больше на глаза.

Саймон Пауэрс усмехнулся.

— Вы меня здесь больше не увидите, док, — сказал он. — Во всяком случае, не в таком качестве. Я ушел со своей работы. И собираюсь в круиз вокруг света.

Они пожали друг другу руки. Рука Пауэрса была приятной, теплой и сухой.

Уходя, Бенхэм все еще слышал, как Саймон Пауэрс болтал с медсестрой.

— Это будет потрясающе, — говорил он. Бенхэм подумал, интересно, Пауэрс имеет в виду секс или кругосветку, да нет, поправил он сам себя, определенно и то и другое.

— Я намерен отлично поразвлечься, — говорил Саймон. — И уже заранее предвкушаю, как будет здорово.

Вампирская сестина

Я здесь, я жду на перепутьях сна,Объятый тенью. Вкус ночи чую я —Холодный, пряный… Я жду мою любовь.Луна надгробье делает бесцветным.Она придет — к ногам склонится мир.Вдвоем во тьме… Как остро пахнет кровь!Для одиночек та игра — почуять кровь,А тело требует объятий сна,И их мне не заменит целый мир.Луна пьет тьму у ночи, как вампир.Я, прячась в тень, читаю камень строк:«Жива, любимая… Не умерла любовь !»Во сне мечтал я о тебе — любовьЦенил я выше жизни — выше крови.И солнца свет искал меня под камнем,И был я мертв, как всяк мертвец, —но спал…А пробудясь, туманной дымкойОтправился я в сумеречный мир.Из века в век я попирал сей мир,Мой дар ему, похожий на любовь:Украдкой поцелуй — и снова тьма.А в теле снова жизнь, и в жилах — кровь.С приходом утра я — лишь смутный сон,Под камнем погребен, я — хладный труп.Я боли не чиню, я — хладный труп.Тебя ж приемлют жертвой время, мир.Я предлагал тебе всю правду снов,А твой удел — одна твоя любовь.Так стоило ль бояться, если кровьВсе ж слаще на ветру, а пуще — в ночь.Порой моя любовь выходит в ночь…Порой лежит недвижно, хладный труп,Не зная радость, что приносит кровь,Иль шествие сквозь тени в этот мир;Гния в земле. О ты, моя любовь, —Шепнули мне, — восстала ты во сне.Я ждал у камня, провожая ночь.Ты не пришла, тебе все снилась кровь.Прощай, я предлагал тебе весь мир.

Мышь

В магазине было множество приспособлений, быстро убивающих мышь, и множество таких, которые убивают ее медленно. И еще дюжина традиционных способов, один из них Реган про себя называл ловушкой Тома и Джерри: при малейшем касании рамка опускалась, перебивая хребет; были на полках и другие устройства, в которых мышь задыхалась, или погибала от удара током, даже тонула, и каждое хранилось в отдельной картонной коробке.

— Это не совсем то, что я искал, — сказал Реган.

— Ну, это все, что у нас есть из ловушек, — сказала женщина с большим пластиковым бейджем, на котором было указано, что ее зовут Бекки и что она ЛЮБИТ ЭТУ РАБОТУ В МАГАЗИНЕ КОРМА ДЛЯ ЖИВОТНЫХ И СОПУТСТВУЮЩИЕ ТОВАРЫ «МАКРИ». — А вот здесь…. — и она указала на лежавшие поодаль пакетики ЯД ДЛЯ МЫШЕЙ «КОТ-УБИЙЦА». Сверху лежала маленькая резиновая мышка, лапками кверху.

Мгновенной вспышкой в памяти всплыло: Гвен, протягивающая изящную розовую руку, с загнутыми вверх пальцами. «Что это?» — спрашивает она. Это было за неделю до того, как он уехал в Америку.

«Не знаю», — ответил Реган.

Они сидели в баре маленького отеля в юго-западной Англии: бордовые ковры, бежевые обои. Он потягивал джин с тоником; она дегустировала второй бокал шабли. Гвен однажды сказала Регану, что блондинки должны пить только белое вино; оно им больше к лицу. Он смеялся, пока не понял, что она не шутит.