Наказание Красавицы - Энн Райс

Помню, как-то раз один принц кончил прямо ему на колени. Ух, какую ему устроили за это взбучку! Сперва его долго и нещадно лупили, а опосля водили кругами вприсядку по залу с руками за шеей, заставляя тыкаться членом в каждый башмак и выпрашивать прощение. Видела бы ты, как он корчился, бедняга, и ерзал задом! Некоторые жалели его, ласково взъерошивали волосы, а большинство попросту не обращали внимания. А потом его отправили домой все в той же жуткой позе, да еще и конец ему так привязали, чтобы всю дорогу позорно макался в землю. То еще было наказание! Так что вечерами, когда посетители сидят пьют вино и вокруг горит множество свечей, в этом салоне еще ужаснее, нежели на позорищной «вертушке».

Красавица зачарованно внимала его рассказу.

— А однажды вечером, — разошелся принц Ричард, — мне заказали еще три порки сверх той, что велела хозяйка. Я, признаться, не думал, что смогу вынести четвертую — это было уже слишком, я еле дышал. Да и за мной была еще преизрядная очередь на экзекуцию. Но мне в очередной раз смазали рубцы и покраснения каким-то жиром, похлопали по пенису, согнули меня кверху задом над коленом — и я устроил им такое зрелище, что прежние и не сравнятся! А еще в салоне не дают в зубы мешочек с монетами, чтобы ты нес его домой, как после верчения на площади, а хорошенько засовывают в анус, выпуская наружу лишь тесемочки. Так вот, в тот вечер меня гоняли после порки по всему залу с мешочком в заднице, заставляя подходить к каждому столику и собирать таким образом дополнительную плату, и посетители запихивали в меня медяки, пока меня не набили под завязочку, точно фаршированную утку. Госпожа Локли была тогда от моей выручки в неописуемом восхищении! Но у меня так болел зад, что, когда она касалась моих ягодиц пальцами, я дико орал. Я думал, она сжалится надо мной — хотя бы парня моего пощадит, — но не тут-то было. От госпожи Локли жалости не жди! Она, как всегда, отдала меня в распоряжение солдатам. Своей несчастной измученной задницей я в тот вечер пересидел на невероятном множестве коленей, а моего парня несколько часов то гладили, то шлепали, то всячески дразнили, пока наконец позволили ему, бедолаге, нырнуть в пещерку одной горяченькой принцесски. Так ведь и тогда меня принялись с азартом подбадривать ремешками! И даже когда я сделал свое дело, пороть все равно не перестали. Госпожа сказала тогда, у меня чрезвычайно упругая кожа, чего не скажешь о большинстве других рабов. А потом решила, что больше я не вынесу — но крайней мере, сказала, что с меня уже хватит.

Некоторое время Красавица ошеломленно молчала.

— И меня тоже туда пошлют… — наконец выдавила она.

— Можешь не сомневаться! Всех нас туда выпроваживают как минимум два раза в неделю. Тут же до салона совсем рукой подать — два шага по улице! Мы добираемся туда сами. И в каком-то смысле это всегда кажется самым ужасным наказанием. Но, когда твой час настанет, ты ничего не бойся. Ты, главное, запомни: когда вернешься в трактир с полным мешочком монет в попке, счастью госпожи просто не будет границ.

Девушка опустилась щекой на прохладную траву.

«Я все равно ни за что не хочу возвращаться в замок, — сказала она мысленно, — какие бы тут ни были суровые и жуткие порядки».

— Послушай, — подняла она голову, взглянув на Ричарда, — а ты когда-нибудь подумывал о том, чтобы отсюда сбежать? Не может быть, чтобы принцы ни разу не помышляли о побеге!

— Ну нет! — даже хохотнул тот. — А вот, кстати, принцесса одна давешней ночью из города удрала. И скажу тебе по секрету: стражники ее так и не нашли. И очень не хотят, чтобы кто-то об этом проведал. Так что советую тебе покуда выспаться: если эту девицу до ночи не поймают, капитан явится в пресквернейшем расположении духа. Ты-то, надеюсь, сбежать не собираешься?

— Нет, — помотала головой Красавица.

Тут он повернулся к двери из трактира.

— Мне кажется, идут. Попробуй еще поспать, если сможешь. У нас есть часок-другой.

В ОБЩЕСТВЕННЫХ ПАЛАТКАХ

К концу дня я снова сделался упряжной «лошадкой» и теперь даже с некой сардонической усмешкой вспоминал собственные переживания вчерашнего вечера, когда конский хвост и удила казались мне невообразимым унижением.

До загородного имения мы добрались до темноты. Там хозяин выбрал меня в качестве скамеечки для ног, и еще долгие часы я отстоял на четвереньках под обеденным столом.

Застольные беседы были долгими и обстоятельными. За трапезой собрались богатые торговцы и местные фермеры, горячо обсуждавшие последние урожаи, нынешнюю погоду, цены на рабов; неоспоримым фактом признали, что городок их нуждается в гораздо большем числе невольников, причем не только изнеженных и порой чересчур страстных любовничков из замка, но и других, куда менее знатных, дворянских сынов и дочерей, также отданных в дань королеве — возможно, даже ни разу ее и не видевших, — из мелких родов, вставших под руку Ее величества. Такие, дескать, попадаются время от времени на аукционе — но почему бы не присылать их побольше?

Все это время мой господин хранил загадочное молчание, и — честное слово! — я уже стосковался по звуку его голоса. Но на последнее высказывание сотрапезника он вдруг рассмеялся и сухо спросил:

— И кто, по-вашему, решится истребовать этого у королевы?

Я ловил каждое сказанное слово, каждую крупицу информации — не потому, что прежде мало что знал обо всем этом, но, скорее, по причине всевозрастающего ощущения своего ничтожества, какого-то самозабвенного самоуничижения. За столом обменивались всевозможными байками о провинившихся рабах и наказаниях, о мелких происшествиях, показавшихся кому-то юморными. Причем все это выплескивалось в таких подробностях, будто невольники, прислуживавшие за столом или изображавшие, как я, скамеечки для ног, не имели слуха и прочих чувств или вообще были лишены какого-то, мало-мальского соображения.

Наконец ужин подошел к концу, и пришло время разъезжаться.

Чуть не разрываясь от плотской страсти после всего услышанного, я занял свое место в упряжке, чтобы доставить хозяина к его городскому дому, — и на ум сам собой пришел вопрос: ублажили ли, как всегда, в конюшне остальных «коньков»?

По прибытии в городок моих соупряжников отослали в городские конюшни, и госпожа, решив немного прогуляться пешком, погнала меня по темной улице, то и дело подхлестывая, к Позорищной площади.

Я уже чуть не плакал от усталости и безысходности, от постоянного перенапряжения и неудовлетворенности своих чресел. Моя хозяйка орудовала ремешком куда энергичнее, нежели господин летописец, к тому же всю дорогу меня буквально добивало беспощадное осознание того, что эта прелестнейшая женщина идет за мной по пятам в своем восхитительном платье и направляет меня своей изящной ручкой.