Петербургский изгнанник. Книга третья - Александр Шмаков

И разговор с прежней пылкостью разгорелся вокруг англо-русского конфликта 1801 года. Александр Николаевич возразил отцу Василию. Он попытался объяснить, что дело было не только в миролюбии царя, а во взаимных уступках России и Англии во избежание новой войны.

— Ноне Англия превзошла богатством все европейские государства и вознамерилась быть повелительницей мира, а напрасно…

— Величие-то её, Александр Николаевич, обманчиво, может рассеяться, как туман, — запальчиво сказал Пнин. — Всё зависит от образа действия союзных государств.

— Конечно, — согласился Радищев и твёрже прибавил, зная наверняка, отчего может произойти крушение военных планов. — Истощится терпение оскорблённых народов, и рухнут все корыстолюбивые замыслы британцев!

— А всё ж следовало б Европе наказать их за дерзость, — с присущей откровенностью и прямотой сказал Пнин. — Запереть бы их гавани на годик и сбили б английскую спесь.

Вскоре явились ещё два Василия: Василий Радищев со своим приятелем Василием Попугаевым.

— Можно клуб открывать, — отвечая на их приветствия, пошутил Иван Пнин. — Не хватает Борна, а то было бы в сборе всё Общество любителей словесности.

— И в самом деле, — изумился Александр Николаевич. — Нет только Борна с Бестужевым.

Теперь в доме Радищевых стало совсем оживлённо и шумно.

— Василий Васильевич, — звучал голос Василия Радищева, — прихватил с собой рукопись нового трактата.

— Любопытно-о! — отозвался Александр Николаевич, обрадовавшийся случаю познакомиться с сочинением Попугаева.

— Не утерпел, выдал, — с укором глядя на приятеля, сказал Попугаев.

— А что секретничать-то?

— На какую же тему? — прежде других полюбопытствовал Александр Николаевич.

Смущённый вниманием старшего Радищева, Попугаев ответил:

— О влиянии просвещения на правление.

— Читать, сейчас же читать! — окинув взглядом всех, предложил Александр Николаевич.

Все уселись поудобнее. Попугаев, ещё не оправившийся от смущения, начал читать свою рукопись.

Александр Николаевич, наслаждаясь и дыша свежей прохладой на прогулке, продолжал раздумывать над законодательными проектами. Шея его была укутана шерстяным платком. На плечах накинута просторная и тёплая шинель, какую носили все столичные чиновники.

В этот воскресный день на прогулку с ним попросилась Катя. Отец взял с собой дочь. Они вдвоём долго ходили по улицам и площадям столицы, не замечая, что прогулка их затянулась.

Катя, не бывавшая в Санкт-Петербурге с того дня, как вместе с Елизаветой Васильевной уехала к отцу в Сибирь, теперь многое воспринимала совершенно по-новому. Она искренне восхищалась то графской каретой, на запятках которой стояли ливрейные слуги, то, задерживаясь перед памятником, с замиранием сердца рассматривала произведения ваятеля, то приходила в восторг от колоннад и дворцовых зданий, удивляясь творению зодчих.

Александр Николаевич заметил впечатлительность дочери. Он объяснял всё, что интересовало Катю, внимательно наблюдал за выражением её разрумянившегося лица.

Катя выглядела теперь совсем взрослой, миловидной девушкой. От матери она переняла нежные черты рта и задумчивые глаза, от отца — смугловатый цвет кожи и красивый разлёт бровей.

Смотря на дочь, Александр Николаевич испытывал угрызения совести, что не может купить ей хорошее платье. Из бархатной шубки, с потёртой меховой отделкой, Катя заметно выросла. Овальная беличья шапочка на ней тоже была уже поношена и побита молью. Но дочь, понимая затруднительное состояние отца, никогда не заикалась о нарядах. Она удовлетворялась самым скромным, простым и дешёвеньким платьем.

Они задержались возле монумента Петру Первому. Александр Николаевич рассказал дочери, как Фальконе создавал своё творение.

— Фальконе изобразил в Петре созидателя и законодателя. Ваятель любил говорить, что его царь простёр свою благодетельную десницу над страною.

Вспоминая тот давний день торжества открытия монумента и своё «Письмо другу, жительствующему в Тобольске», Радищев горько усмехнулся при мысли, что письмо было посвящено Сергею Янову, в котором он обманулся, и продолжал уже совсем о другом.

— В тот день были выбиты серебряные жетоны и медали…

Катя совсем по-иному смотрела теперь на памятник Петру, вспомнила и недавние разговоры о нём отца Василия и Ивана Петровича. Ей показалось, что от всей величественной бронзовой фигуры повеяло исполинской неудержимой силой.

На скалу взметнулся всадник, простирая руку на север. Пётр словно возвещал о победах. Как чудесно было изваяние Фальконе, отлитое в бронзу на фоне густых и лёгких, будто батистовых облаков петербургского неба! Кате хотелось сказать о памятнике что-то торжественное словами стиха.

От монумента Фальконе они прошли на Дворцовую площадь. Перед Зимним дворцом, возле специально устроенной грелки — дымного костра толпились кучера и лакеи, ожидавшие, когда появятся их господа из дверей дворца. В стороне находились кареты и выездные санки, похрапывали застоявшиеся лошади в богато убранной сбруе и цветных попонах.

Катя зачарованно смотрела на пышные кареты и санки, на узорчатые решётки дворцов, на которых причудливо блестел седой иней. Она просто залюбовалась открывшейся перед нею живописной картиной. А Радищеву всё это напомнило Иркутск, совместную прогулку с Елизаветой Васильевной по городу, посещение оранжереи Лаксмана. Это было уже давно, десять лет назад, а ему казалось, что на днях: так живо всё ему представилось в эту минуту.

Он припомнил, как Лиза просила его купить ей авабрахаз — драгоценный камешек, про который говорили, что носить его полезно, он предупреждает беды и болезни. И Александр Николаевич теперь, много лет спустя, сожалел, что не купил камешек, будто от этого и произошли с Елизаветой Васильевной и с ним все тяжёлые беды и утраты.

Потом память выхватила ещё одно воспоминание об Елизавете Васильевне. Он словно увидел перед глазами жену, вернувшуюся из Иркутска, куда она ездила, чтобы выхлопотать у генерал-губернатора Нагеля защиту от грубых выходок киренского исправника. Ей удалось услышать в доме Дрозмана, где она остановилась, исполнение на скрипке «Волшебной флейты» Моцарта. Жена рассказывала ему, что композитор, недовольный своим положением и преследуемый властями, вынужден был путешествовать по Богемии. Стараясь отыскать сходство в судьбах многих изгнанников, Рубановская словно легче переживала тогда его участь человека, сосланного в Сибирь.

И вдруг всё это будто оборвалось и заслонилось иконостасом с ликом божьей матери, пылавшим пучком свечей в огромном медном подсвечнике, горевшей лампадой, из цветного стекла, излучающей малиновые, зелёные, синие отблески огня…

— Папенька, что с вами?

Александр Николаевич вздрогнул и очнулся.

— Что, дочка?

— Я спрашиваю, спрашиваю, а вы молчите…

— Задумался. Воспоминания захватили меня.

— Побываемте на Грязной улице?

Александр Николаевич не стал возражать. Теперь, когда вся душа его переполнилась прошлым, он не боялся растревожить её ещё больше воспоминаниями о прежней жизни.

Радищев взял извозчика. Они сначала проехали по Миллионной улице. Александр Николаевич показал дочери дом Рубановских, где когда-то жила её мать. Затем они добрались до Грязной улицы, сошли с санок, вошли во двор. Они молча осмотрели сад и дом, где были прожиты самые счастливые годы Александра Николаевича и безмятежно пролетело детство Катюши.

Отсюда отец с дочерью проехали на Петровский остров, взглянули на дачу и вернулись домой.

Наступил уже вечер. Синие сумерки опустились на город. Сторожа сидели возле своих караулен и обогревались у костров. На них были надеты зипуны, перехваченные опояской, — кушаком, на голове форменные шапки с цветными кокардами, со стоячими, как девичьи кокошники, козырями.

На стене караулен висели металлические треугольники. Сторожа, подойдя к ним, ударяли палкой. Сразу на звук отзывались другие и улица наполнялась бесконечным перезвоном.

Катя, обычно слышавшая этот перезвон издали, от своего дома, восприняла его теперь как особую музыку, заполнившую зимний вечер и тихие улицы столицы.

— Поздно, — отозвался задумавшийся отец.

— Я так проголодалась и чуточку замёрзла, — вырвалось у дочери. — Но очень и очень довольна, папенька.

На углу возле их дома стояла пара заиндевелых лошадей, запряжённых в богатую кошеву, обитую бархатом. Радищев взглянул на выезд и подумал, к кому бы могли приехать в такой поздний час?

Оказалось, что Александра. Николаевича уже давно поджидал, беззаботно болтая с его сыновьями, незнакомый иностранец. Это был представитель торговой английской фактории Крамп и Казалет, обосновавшейся в столице лет пятнадцать тому назад. Радищеву хорошо была известна эта торговая фактория. Будучи управляющим санкт-петербургской таможней, он частенько имел с нею дела.