Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В.О. Михневич в очень эмоциональной форме писал, что распространение «цивилизации» в народе принимает характер «карикатурного обезьянничества», сопровождающегося презрением ко всему родному: «Все эти сюртуки, жилетки, “панье” и тому подобные предметы гардеробной и домашней рухляди, скроенной и сшитой но моде, на “немецкий” фасон, вносятся в крестьянский быт, наряду с массой новых, без разбору схваченных на городской улице, большею частью непонятных или понятых вкривь и вкось, идей, понятий, слов, привычек, манер и предрассудков из сферы интеллигентной жизни… Получается какая-то дикая, безобразная амальгама изувеченных обрывков и крупиц европейской культуры с обезличенными, разлагающимися остатками и чертами отживающего старого типа “мужика”, с его примитивной грубостью и невежеством, которые одни и сохраняются долее и неприкосновеннее из всего дедовского наследия»[478].
Исследователям, уже искушенным в «красотах европейских» и умеющим отделять зерна от плевел, с высоты пройденного их сословием пути оставалось лишь ужасаться, что «сын деревни», как ребенок, ослепленный дешевым блеском фальшивой «образованности», плененный обманчивой прелестью беспутного трактирного эпикурейства, не умеет и не может отличить золота цивилизации от ее шумихи, не в состоянии отнестись к последней критически и уразуметь всю ее фальшь и мерзость. И где ему взять такой критики? – Веру в идеалы и нравственные устои «мужичьей» дедовской «старины» он утратил, нахлынувшее на него «промышленное движение» привезло к нему по «чугунке» или на пароходе обольстительнейшие сюртуки и «французские» манишки, привезло городские моды и привычки к какой ни на есть грошовой роскоши, да утонченные вкусы к трактирным наслаждениям, привезло, наконец, общедоступную науку городского пройдошества, всяческой плутоватости и вороватости»[479].
Конечно, мысль об охранении существующих земледельческих порядков и культивировании аграрного сектора, к которой исподволь подводили Успенский и Михневич своего читателя, не соответствовала объективному ходу истории. Гораздо важнее описание того переходного типа как носителя жизненных ориентиров и потребностей праздного класса в противовес традиционным идеалам. Несмотря на суровую критику, можно предвидеть последующие результаты эволюции этих переходных жизненных форм, основываясь на дворянском прецеденте. В рамках одного-двух поколений, конечно, невозможен был полноценный переход от крестьянского к урбанизированному типу личности, обладающей не меньшими возможностями для интеллектуального и творческого роста.
Однако если в отношении дворянства значительную роль сыграл фактор времени, то в случае с крестьянством естественное течение времени было пре-рвано революцией, поощрявшей уничтожение всего, что ассоциировалось с властью и существованием барина. Но общество – это слишком взаимообусловленная система, в которой удаление одного слоя влечет за собой необратимые изменения для остальных. Максимально гротескным воплощением городского маргинала, вознесшегося на волне постулирования примитивизма, стал булгаковский Шариков. Простейшие развлечения (кабак, цирк, синематограф), хамское поведение, потребительство, социальная агрессивность, погоня за материальными благами, безапелляционность суждений, игнорирование норм нравственности и морали, объявленных буржуазными, – эти качества перестали уравновешиваться более культурным обществом, вытравляемым государством и затопляемым маргиналами.
Даже в советское время, несмотря на идеализацию, априорное признание безгрешности рабочего класса и решительные меры по «возвышению» его досуга, советские социологи признавали, что такие черты, как пьянство, склонность к нарушению общественного порядка, вообще низкие культурные запросы, оставались характерными для рабочей среды и имели тенденцию к росту[480]. Возникновение этих черт объяснялось эксплуататорской сущностью самодержавия, когда общественное зло порождалось «гнетом, темнотой, забитостью масс, циничной политикой правящих кругов», а его последующее существование связывалось опять-таки с укоренившимися пережитками эксплуататорского прошлого, «печальной инерцией истории». Более же существенной и глубокой представляется связь с понижением роли и последующим забвением традиционных регуляторов поведения и инверсией социального идеала, когда невежественный пролетарий стал «выше и лучше» образованного интеллигента.
Глава шестая
Образы карточной игры, игрока и игральных карт в фольклорной традиции
В начале оговоримся, что понятие «фольклор» в данном случае употребляется в широком значении – для обозначения «всего комплекса неспециализированной духовной культуры социальных низов письменных обществ»[481].
Азартная карточная игра – это игра, результат которой не зависит от умений и воли человека, поскольку определяется случаем. Образованная часть общества, в большей степени ограниченная светским прагматизмом, пыталась противопоставить этой иррациональной силе рациональные математические способы достижения выигрыша или банальное шулерство. В специальной изобличительной и попутно «учебной» литературе описывались различные стратегии игры и применяемые в ней непредусмотренные правилами «технологии»[482]. Великие русские писатели в своих произведениях и в частной жизни стремились найти закономерность в случайном[483]. Пушкинский Германн, который, казалось бы, являл собой пример мистического отношения к выигрышу, все же осмыслял себя «в облике бесстрастного автоматического разума. Он хотел бы изгнать случай из мира и своей судьбы. За зеленое сукно он может сесть лишь для игры наверное»[484]. По сути, и толкование мистического символизма игры в художественных и эзотерических текстах есть порождение рассудочного, абстрактного восприятия. Следуя традиции европейского просвещения, игроки из дворянского сословия уповали на человека, на его разум как упорядочивающую и покоряющую силу (в «Пиковой даме» тайна трех «верных» карт принадлежала Сен-Жермену – авантюристу, изобретателю «жизненного эликсира и философского камня»).
Традиционно мыслящая часть общества противопоставляла иррациональной силе случая иррациональные же методы, ожидая помощи не от математического, но от мифологического их источника и владыки – Бога (при этом не вдаваясь в семантический анализ). Так, среди разнообразных магических обрядов, приуроченных к Пасхе, особые «приметы» существовали у воров и карточных игроков («Игрок – кум вору»[485]). Воры должны были во время пасхальной заутрени незаметно украсть какую-нибудь вещь у молящихся, чтобы без опасения заниматься своим ремеслом целый год. Игроки же клали в сапог под пятку монету «с твердой надеждой, что эта мера принесет им крупный выигрыш». Чтобы сделаться непобедимым игроком, необходимо было отправиться на пасхальную заутреню с колодой карт и в ответ на троекратное «Христос Воскресе» соответственно сказать священнику: «Карты здеся», «Хлюст здеся» и «Тузы здеся». «Это святотатство, по убеждению игроков, может принести несметные выигрыши, но только до тех пор, пока святотатец не покается»[486]. В Тюменском крае сохранилось предание, согласно которому, держа в руках пикового туза, нужно было вместо «Воистину воскрес» сказать: «Винный [пиковый] туз есть» – «тогда с этим тузом можно сделаться настоящим невидимкой и все доставать».
Описанный метод влияния на ход азартной игры имел такие же шансы на успех, как и система, разработанная молодым артиллерийским офицером Л.Н. Толстым. Существенно здесь то, что крестьянство понимало игру в карты в категориях, связанных с
