Любовь со второго взгляда - Алла Сурикова

Со звездами все выяснилось быстро. Искания и сомнения начались при выборе молодых исполнителей на роли Черепашки и Ушастого. Пробовались две пары: Оля Кабо — Саша Кузнецов и Ира Климова — Коля Добрынин.

И Саша, и Коля попробовались хорошо. Но что-то в Добрынине — диковатость, невычисляемость, нерв («четвертое измерение») — было мне ближе. Да и уши у Коли торчали, а у Саши — нет. А ведь героя-то звали Ушастый!

Ира Климова тоже мне показалась более точной. Оля Кабо, пожалуй, была ближе к XIX веку, нежели к каменному. Для Черепашки она была слишком классически красивой и… высокой.

Я уезжала на десять дней в Сирию с фильмом «Человек с бульвара Капуцинов». Нескольких наших кинематографистов пригласил большой друг Советского Союза, советского кино и советских женщин Ганем.

Решила не откладывать утверждение Добрынина на роль Ушастого, пока его не перехватили другие (он пробовался еще в нескольких картинах).

Предупредила:

— Фильм сложный. Работы много. Сниматься параллельно в двух картинах — не получится. Надо выбирать. Даю вам три дня.

Коля подумал и согласился.

Утвердили Добрынина и Климову Мы позвонили Оле и Саше и сообщили о нашем решении. Они очень расстроились. Я не люблю огорчать актеров. А Саша с Олей мне были очень симпатичны. Но…

В Сирию я укатила в хорошей компании — Олег Руднев, президент «Совэкспортфильма», Алик Кумиров (оттуда же) и я.

Дом сестры Ганема. Сестра — чиновница от культуры. Светлый верх, темный низ. «Взбитая хала» на голове. Пистолет в дамской сумочке, сильный макияж на уже немолодом и непривлекательном лице.

Ганем все время беспокоится, пропустит ли строгая сирийская цензура мою картину…

— Я временно вырежу голую попочку Саши Яковлевой. А потом вставлю обратно. Или, если разрешишь, оставлю себе на память.

— Нет уж, потом положи попочку на место, — мы единодушны в требовании вернуть все части тела Сашки Яковлевой-Аасмяэ на родину.

Премьера моей картины в центральном кинотеатре Дамаска. В переполненном зале много людей в клетчатых арабских платках и при оружии. Мы — на сцене. Мне хлопают из вежливости. Не женское это дело — снимать кино, а тем более — стоять на сцене. Кумирову достается хлопков побольше. Но когда объявляют Руднева, зал взрывается грохотом аплодисментов, все встают. Потом тихо спрашиваю, почему. Переводчик объясняет: реагируют на слово «Президент» — фамилия их не интересует.

Приемы у именитых хозяев. Каждый из них норовит подарить нам по книге о политической жизни страны (естественно, на арабском языке), свою фотографию с президентом и обязательный рассказ о своем участии в становлении главы государства, а также о недооценке властью своих великих заслуг. Особенно сильное впечатление производят белая непрозрачная водка (кажется, анисовая) и домашние стрельбища из именного оружия в пьяном состоянии…

Еда была вкусной, обильной и очень национальной…

С утра кто-нибудь из нашей команды, включая переводчика, выпадал в осадок… То ли водка оказывалась несвежей, то ли наши желудки были не приспособлены к перевариванию арабской экзотики. У меня проблем не было. Я себя блюла… До одного дня…

Гостиница «Кемпински». По стенам стекают легкие водопады. Играет тихая музыка. Завтракаем в ресторане. Бокал вина. Я поднимаю голову — на меня смотрит синеглазый красивый господин… Он поднимает свой бокал, как бы приветствуя меня. Я улыбаюсь ему в ответ.

Через полчаса, когда я уже собираюсь на очередной прием «с анисовой», в моем номере раздается звонок. Его зовут Вилли. Он — австрийский полковник. Служит здесь в войсках ООН. Сейчас у него день отпуска. Он предлагает мне показать город.

Я тут же сообщаю коллегам, что настал мой черед лечить «полное расстройство» всего организма, и не еду ни на какие приемы. Мы удираем с Вилли в старый город… Я никогда бы не увидела этих улочек, базаров, ремесленных кварталов и построек, сохранившихся с доисторических времен…

Когда я вечером вернулась в гостиницу, мои коллеги уже беспокоились. Я сказала, что абсолютно выздоровела и потому позволила себе немножко прогуляться.

Вернулась из Сирии. В моей группе — траурное настроение.

Коля Добрынин отказался сниматься. Его утвердили в другой картине и вот-вот утвердят в третьей.

Коля пришел просить у меня прощения. Не знаю почему, сказала:

— Бог не простит. Так не делают.

Злости у меня не было. Было ощущение, что кто-то наверху распорядился судьбой картины, да и его, Колиной (в третьей картине его не утвердили, а вторая не состоялась вовсе).

Я давно его простила. Очень обрадовалась его блестящей работе в «Русском регтайме». Сейчас у меня с ним чудные отношения. Он все-таки снялся у меня — но только в минутном рекламном ролике (была у меня и такая работа — реклама телевизоров ТВТ), — здесь уж отказать мне он не смог.

Расставшись с Добрыниным, позвонила Кабо и Кузнецову:

— Больше никаких проб. Беру вас сразу и навсегда!

Потом Саша рассказывал, что у него чуть сердце от счастья не выпрыгнуло. Но чтобы не выдать волнения и не разочароваться еще раз, он, собрав в кулак всю свою волю и все актерское мастерство, сказал ленивовато:

— А у меня уже другие планы… и у Оли — она уехала в Румынию.

Но сопротивление было недолгим.

Часть съемок проходила в Светогорске, недалеко от Выборга. Места дивные. Первозданные озера. Богатейшие леса. Едва мы приезжали на место съемки, группа исчезала. Среди деревьев в высокой траве торчали только целеустремленные съемочные зады. С трудом оттаскивала их от грибов и ягод.

— Давайте немножко поработаем!

— Но только не очень… чтоб не устать. Сбор грибов, особенно белых, а также ягод, особенно черники с брусникой, требует много физических сил…

По утрам и вечерам, когда группа собиралась на съемку или возвращалась с работы, по гостинице плыл сумасшедший запах картошки с грибами…

Иногда перепадало и мне.

Стук в дверь — рано утром. Я выскакиваю из душа в «мокром» виде спросить «кто там»…

Но дверь у меня, оказывается, не была заперта, и «Кто-там» (а это был Женя Шелестов — бригадир осветителей, прекрасный работник), не дождавшись ответа, вошел в номер, чтоб поставить вкусную тарелку на стол. Тут мы и встретились. Точнее, столкнулись.

Я завизжала, пытаясь прикрыть части режиссерского тела.

Женя спокойно посмотрел на меня и сказал:

— Ничего страшного…