Юрий Никулин - Иева Пожарская

Когда Никулин хорошо научился делать хлопушки, Карандаш всегда поручал ему готовить их для работы. И вот в Ленинграде, обнаружив, что запасы бертолетовой соли на исходе («бертолетка» входит в состав взрывчатой смеси), Карандаш попросил Юру раздобыть ее где-нибудь. Никулин достал ее в Ботаническом саду у сторожа. Ее там было завались: «бертолеткой» посыпали кусты для защиты от каких-то мошек.

Из воспоминаний Юрия Никулина: «Завернув в газету кусок примерно с килограмм, я принес его в цирк. Карандаш прямо ахнул:

— Сколько заплатили?

— Ничего.

— Ну и чудненько, спасибо, крошка. Теперь нам хватит лет на пять!

Я радовался. Карандашу угодил и себе про запас отложил граммов двести».

Перед началом каждого спектакля Никулин должен был заряжать хлопушками «Автокомбинат» и смачивать керосином факел для «пожара». Но буквально в первый же день по приезде в Ленинград Михаил Николаевич предупредил, что здесь «Автокомбинат» с ним будут работать клоуны Демаш и Мозель. В первый момент Никулин почувствовал обиду, но довольно быстро он внутренне признал, что Карандаш прав: они с Борисом были еще «сырыми» и до Ленинграда на тот момент не доросли. И вот в первый же день, когда вместо Никулина с

Романовым в «Автокомбинате» вышли Демаш и Мозель, Юра встал в боковом проходе зрительного зала, чтобы посмотреть, как работают эти великие клоуны. А они были как раз в ударе! Смех возникал после каждой их реплики, каждого движения. И Юра с завистью слушал этот смех. Но вот дошло дело до первого взрыва в бочке. Мозель дергает рубильник — а взрыва нет. Должен начаться пожар — и огня нет.

Юра похолодел. Он понял, что забыл зарядить реквизит! В голове промелькнула мысль: подумают, что нарочно это сделал, решив насолить старым клоунам, как бы в отместку за то, что его с Романовым отстранили от участия в клоунаде.

Без взрывов и пожара под жидкие аплодисменты публики закончилось это антре. Подходя к гардеробным, Никулин уже издали услышал ругань Карандаша, Демаша и Мозеля в свой адрес. И решил сразу не входить, дать всем немного остыть, чтобы хоть как-то смягчить скандал. Вошел в антракте на ватных ногах в гардеробную Михаила Николаевича, ожидая страшного разноса. Из воспоминаний Юрия Никулина:

«— Никулин, почему не было хлопушек? — ледяным тоном спросил Карандаш.

— Я забыл их заправить.

— Идите и не делайте этого больше никогда. Внимательнее будьте, — холодно сказал Карандаш и, демонстративно отвернувшись, начал поправлять грим.

А вечером ко мне подошел Мозель и участливо спросил:

— Попало?

— Кажется, пронесло, — ответил я».

Старые Демаш и Мозель зла на Никулина не держали. А он старался как можно чаще бывать у них в гардеробной. Смотрел, как они гримируются, расспрашивал их о реквизите для трюков, о том, как сделать приспособление для слез, которые фонтаном бьют из глаз. Он ходил за этими клоунами буквально по пятам, стараясь ничего не пропустить, записывая всё, что они говорили, и всё, что замечал сам.

Демаш и Мозель в работе выкладывались до конца. Манеж они покидали обессиленные, тяжело дыша. Мозель был первым клоуном, заставившим Никулина задуматься над тем, каким ему самому быть на манеже. Все реплики Мозеля Юра повторял про себя, как бы примериваясь к своим будущим выступлениям. Ему ужасно хотелось вызывать смех, как это удавалось клоунской паре. Может быть, просто скопировать их интонацию и поведение? Но Карандаш не советовал это делать — не получится. То, что органично для Демаша с Мозелем, не подойдет никому другому, как и им не подойдут приемы других клоунов. Но нет такого клоуна, который бы не смешил публику Карандаш сделал интересное сравнение, он сказал: «Понимаете, Никулин, клоуны — это как чайники. Вот стоят двадцать чайников: один — красивый, блестящий, приятно в руки взять, другой — обшарпанный, третий — подтекает, четвертый — с отвалившимся носиком, пятый — с проволокой вместо ручки, и так далее. Но ведь воду-то можно вскипятить во всех». И Юра задумался: а ведь и правда, нет такого клоуна, который бы не смешил публику, — талантливый он или нет, — но у каждого свои приемы смешить, как говорят в цирке, своя «корючка». Надо искать эти самые свои приемы, искать свои «корючки». Еще учась в студии клоунады, он узнал, что, бывало, знаменитые клоуны не имели никакой актерской школы. Но они делали именно то, чего от них ждали зрители. Теперь, выступая с Карандашом, Юра уже не теоретически, а практически начал понимать, что клоун — это прежде всего актер огромной интуиции. Он как будто кожей чувствует публику, ее настрой, ее чаяния. А публика, сама того не замечая, все время подсказывает ему, как в игре «Холодно-горячо». И клоун должен быстро найти, где это «горячо». Тогда и возникает смех вокруг. Для себя Юра тогда решил, что его «корючкой» станет образ флегматичного, малоподвижного клоуна, смотрящего всегда в одну точку и медленно произносящего текст. Потом уже, накопив побольше опыта, он понял, что стоять и не двигаться тоже нужно уметь, паузы должны быть органичными, а не пустыми. «Чем больше артист, тем больше у него пауза» — но как же это трудно! [31]

Пока работали в Ленинграде, Карандаш, ездивший оттуда время от времени в Москву, набрал себе там группу учеников. В группу вошли три человека: танкист, полярный летчик и третий, который, как говорил Карандаш, «непонятно кто, но смешной». Стало ясно: он подобрал себе не просто новых учеников, а новых партнеров, и для Романова с Никулиным время работы у Карандаша подходит к концу. Ребята были готовы тут же расстаться с ним. Но по просьбе Михаила Николаевича поехали выступать еще в два города, куда Карандаш брал и новых учеников — Леонида Куксо, Юрия Брайма и Михаила Шуйдина. Сначала отправились в Саратов, а оттуда должны были поехать в Харьков. В поезде ученики в лицах рассказывали об экзаменах. Конкурс был огромный, и Карандаш выбрал их — трех человек — из трехсот с лишним!

Как только все приехали в Саратов, Карандаш сразу взял учеников в рабочий оборот: ввел в подсадку, заставил ежедневно заниматься жонглированием и акробатикой. После каждого спектакля Карандаш прямо в гардеробной, не разгримировываясь, проводил разбор работы Никулина и Романова. Ученики стояли рядом и внимательно слушали. Шуйдин нравился Карандашу больше остальных. «Шуйдин — мужик серьезный. Он по-настоящему цирк чувствует» — так говорил он о нем.

Никулин и Шуйдин знали друг друга давно, еще с зимы 1947 года. До войны родившийся (в 1922 году) Шуйдин около года уже учился в цирковом училище, хотел стать турнистом. Когда началась война, он ушел в армию и, закончив танковое училище в звании лейтенанта, попал на фронт, где командовал танковой ротой. На фронте он горел в танке, получил серьезные ожоги, долго лежал в госпитале. А после войны восстановился в цирковом училище. Продолжать занятия на акробатическом отделении, заниматься на турнике из-за обожженных рук он уже не мог. Но цирк притягивал его, и он решил попробоваться в группу учеников Карандаша.