Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

— Я врач, вы не можете от меня этого требовать…

— Я подпишу любую бумагу, все, что велите, прямо здесь, в присутствии сестры. Потом расскажете, что я вас шантажировала, грозилась выпрыгнуть в окошко, что-нибудь в этом роде… Ну пожалуйста, пожалуйста, доктор… Я не хочу, чтобы Он так страдал, не хочу…

На том конце провода воцарилось молчание. Врач не знал, что ответить.

— Я все подпишу, в присутствии сестры. Она будет свидетелем, скажет, что я ей угрожала… Я все подпишу. Вам не придется ни за что отвечать, вся вина будет на мне. Пожалуйста, доктор, ну пожалуйста! Зачем такой ценой продлевать Его жизнь на несколько дней? Это бесчеловечно, недостойно. Во имя чего Он должен так страдать? Вы же знаете, что Ему конец, он храбро сражался, но проиграл. Вы это знаете. Вы уверены, что это — конец. Во имя чего Он должен страдать?

Доктор по-прежнему либо молчал, либо механически повторял: «Вы требуете невозможного, я врач, моя работа лечить, а не убивать, дарить жизнь, а не смерть…»

— И это, по-вашему, жизнь? Это уже смерть! Он весь сморщенный, как младенец! Стонет как младенец, сосет как младенец, ревет как младенец!.. У Него даже нет сил ругаться, не то что бороться, Он и встать-то самостоятельно не может… Прошу вас, доктор! Приезжайте и сами посмотрите, если вы мне не верите. Послушайте, как Он стонет. Это невыносимо. Когда вы Его увидите, вы тоже будете согласны на все… Умоляю вас, доктор, пожалуйста… — заклинала она.

Она была готова ко всему, и врач это почувствовал. Некоторое время он молчал. Сестра перестала вязать и так напряженно вслушивалась в тишину, что ее пальцы, неподвижно застывшие на спицах, излучали слабое свечение.

Наконец врач прошептал:

— Передайте трубку сестре…

Сестра отложила вязанье и подошла к телефону. Забормотала: «Да, да… Но я с этим не согласна доктор. Совершенно не согласна. Разве это наша работа? Скажите, разве мы должны такое делать?»

Потом слушала молча. Теребила край свитера и шептала: «Ладно… хорошо…»

Положив трубку, сестра встала, достала из-под будущего свитера потайную связку ключей, открыла аптечку, извлекла оттуда ампулы морфия и зашагала к Его палате.

Она молча пошла следом. Движения сестры стали нарочито резкими и неровными, в каждом жесте сквозило неодобрение. Сестра добавила в капельницу морфия, не взглянув ни на нее, ни на Него. Удостоверилась, что капельница в порядке, пластырь на месте. Сообщила, что ждать уже недолго, так что лучше бы остаться здесь, ведь она сама этого хотела. При последних словах глубокое презрение проступило на лице сестры.

Она спросила у сестры, скоро ли подействует морфий, скоро ли отпустит боль.

— Очень скоро, — ответила та.

И ушла, вцепившись руками в края жилетки.

Она села у изголовья и принялась ждать.

Она ждала и ждала.

Отец потихоньку успокоился. Вытянулся в полный рост на своей зарешеченной кровати, разогнулся, расслабился, разжал губы, легонько вздохнул. Она не столько слышала, сколько видела Его дыхание, грудь едва вздымалась под одеялом. Она сняла решетки, причесала Его, умыла туалетной водой и стала гладить по лицу, пока гримаса боли не сменилась выражением покоя. Она разговаривала с Ним, как с ребенком: «Все прошло, — успокаивала она Его, — теперь все позади. Больше тебя никто не обидит. Я с тобой… Не расстраивайся. Это просто сестра попалась кретинская, но доктор вмешался, он пообещал, что тебе больше не будет больно…» Она положила Его руки поверх одеяла и стала гладить длинные тонкие пальцы с прозрачными выпуклыми ногтями. Провела ладонью по щеке, поцеловала Его и просидела рядом с Ним всю ночь. Они были вдвоем.

Он спал безмятежным детским сном.

Она сидела с ним рядом, гладила Его, говорила с Ним…

Ночь. Летняя ночь. Такая тихая, нежная, мирная.

А завтра тринадцатое июня. В воздух полетят петарды, искры фейерверка, винные пробки, женские визги… Все, что ты любишь, папочка, все, что ты любишь. Это будет праздник в Твою честь. Приятно покидать мир в такой день, когда кругом звучат аккордеоны, и летают конфетти, и залпы салюта, синие, зеленые, и кружатся в вальсе легкие платьица, а под ними девушки, такие теплые…

Это ведь твоя стихия. Что скажешь, папочка?

Фантасташ, да?

Так она сидела рядом с Ним. И ждала.

И Он стал просто папочкой.

Ее милым папочкой, который тихо уходил из жизни под ее слова о грядущем бале тринадцатого июня.

~~~

Весь следующий вечер меня трясло. Я смотрела на серые металлические часы на стене у Бонни Мэйлер, видела, что маленькая стрелочка уже на семи, а большая приближается к половине, и спрашивала себя, действительно ли сейчас в дверь позвонит Алан. Весь день я готовилась к худшему. «Он не придет, ни за что не придет, — твердила я, тщетно пытаясь заглушить боль. — Он не придет…» Так всегда бывает. Когда очень сильно чего-то хочешь, все неизбежно проваливается. Я почти не двигалась, чтобы ничего не натворить, потому что тогда он уж точно не придет. Сидела не шевелясь и заклинала время поторопиться, а сердце с каждой минутой колотилось все бешенее. Я старалась не рисковать понапрасну: голову мыть не стала, красоту наводить — тоже. Главное, вести себя потише. Я пыталась убедить себя, что если я буду тихо сидеть в своем уголке, то Жулик, торчащий на небесах, про меня забудет и Алан благополучно прибудет ко мне на свидание. Никто не будет воздвигать нам препоны и насылать на нас проклятия. Я не хочу ожидать обещанного сорок лет, не хочу застрять на пути в Землю обетованную подобно Моисею, безмерно возжелавшему свой надел земли. С Жуликом надо держать уши востро: он ни на йоту не отступит от своих правил, никого не позволит поставить выше себя. Если я схитрю, попытаюсь приодеться, подкраситься, напялить безделушки, он обойдется со мной как с той вавилонянкой, которую терпеть не мог и клеймил на каждой странице, или с Вифсавией и Далилой, поразит меня своим гневом и отменит встречу с предметом моего вожделения.

Я делала вид, что ничего особенного не происходит и мне не так уж важно, объявится он сегодня или нет. Да и недосуг мне ждать продавца чулочно-носочных изделий — и так дел по горло. Надо работать над книгой, читать Фланнери, изучать свою душу, скупать на корню первый этаж «Блумингдэйла», пристраивать куда-то покойника в бутылке.

Бутылка из-под «Перье» красовалась на туалетном столике Бонни, и, входя к ней в комнату, я всякий раз испытывала дискомфорт. Мне казалось, что за мной шпионят, надо мной издеваются. Чудилось, что зеленые глаза с золотой каемкой насмешливо поглядывают на меня из недр бутылки, от души потешаясь над моим замешательством. Жидкость была теперь неоднородной: пепел, отделившись от воды, серыми комочками всплыл на поверхность, что производило весьма жуткое впечатление.

Наутро Бонни вскочила с кровати бодрая и свежая и вела себя совершенно как обычно. Даже не верилось, что накануне она дала себе поблажку, позволила чувствам бить через край: ничто в ее найковом облике не выдавало безутешную вдову. Вероятно, даже в минуту скорби Бонни держала себя в узде, чтобы не переступить роковую черту и не нарушить привычный порядок вещей. С утра все пошло своим чередом: пробуждение, тосты с тонким слоем масла, «Нью-Йорк Таймс», душ, припудривание носа, облачение в костюм… Бросив мне на прощание: «Чао, до вечера. Буду поздно: у меня сегодня заседание правления», Бонни отчалила, даже не взглянув на прах любимого супруга.

А я осталась наедине с бутылкой.

И заметьте, майя со склеенным ухом неотступно за мной следила. Я все больше и больше жалела, что когда-то вернула ей человеческий облик.

Мысли вихрем проносились в голове, пока я, завернувшись в купальный халат, потягивала кофе с молоком. Надо сказать, что атмосфера в квартире царила не слишком веселая и к оптимизму не располагала. Я весь день слонялась между спальней и гостиной, в надежде, что телефон не зазвонит, а значит, свидание состоится. Если же такая неприятность случится, я готовилась встретить ее на боевом посту, как отважный маленький солдатик, осушить чашу страдания залпом, не сходя с места.

Время шло, и надежда во мне крепла, предвкушение радости росло. Меня так и подмывало пуститься в пляс на белоснежном ковре, увлекая за собой обретшую ухо майю. В семь двадцать пять я спешно признала победу и пулей полетела в ванную наводить красоту.

В семь тридцать я была готова. Сложила руки на коленях, откинулась на канапе. Бирюзовая блузка небрежно свисала по бокам, поверх серых штанов. Я подушила за ушком, подкрасила губы, нанесла на скулы тональный крем.

В семь сорок раздается звонок.

Я неспешно направляюсь к домофону. Считаю шаги. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Снимаю трубку, откашливаюсь и хорошо поставленным голосом произношу: «Алло». Уолтер гнусаво сообщает, что пришел мой красавец мужчина, что он, наверное, уже у двери, поскольку не пожелал подождать в холле, пока Уолтер не объявит о его приходе, а ведь он действует по инструкции, отвечает за безопасность жильцов, и что он может поделать, если люди отказываются соблюдать самые элементарные правила. Я выражаю понимание, извиняюсь за поведение «красавца мужчины», чтобы Уолтер в следующий раз не выставил его за дверь. Прежде чем повесить трубку, Уолтер ворчит, что смазливая физиономия — еще не повод позволять себе все что угодно, а шелковый платочек никому не дает права вести себя как вздумается.