Прощай, Африка ! - Карен Бликсен

а может, наконец, пробудился и раскаялся -- как бы то ни было, он послал гонца ко мне на ферму -- сообщить о заключении перемирия. Когда гонец прибежал, я была дома одна; я ушла в лес. Там стояла глубокая тишина, и странно было думать, что на фронтах во Франции и во Фландрии стоит такое же затишье -- все выстрелы умолкли. И в этой тиши казалось, что Европа и Африка как-то сблизились, и по лесной дороге можно дойти до Вайми Ридж. Подходя к дому, я увидела, что кто-то ждет у дверей. Это был Иса со своим узелком. Он сразу заявил, что вернулся ко мне и принес мне подарок.

Оказалось, что он принес мне картину в рамке под стеклом, и на ней пером, тушью, нарисовано дерево, и каждый листик на нем -- а их было, наверно, больше статщательно раскрашен светло-зеленой краской. И на каждом листочке крошечными арабскими буквами красной тушью было написано одно слово. Я решила, что это цитаты из Корана, но Иса не мог мне объяснить, что там написано, и только протирал стекло рукавом, твердя, что подарок очень хороший. Он сказал, что заказал эту картину в год тяжких испытаний, постигших его, и рисовал ее старый мулла-мусульманин из Найроби -- как видно, старик долгие часы сидел над этой кропотливой работой. Иса больше не покидал меня до самой своей смерти.

Игуана

В резервации мне иногда попадались игуаны -- эти огромные ящерицы грелись на солнышке, лежа на плоских камнях, громоздившихся в русле реки. Они сотворены довольно уродливыми, зато окраска у них невообразимого великолепия. Они сверкают и искрятся, словно кучка драгоценных камней, или как витраж, вынутый из окна старинной церкви. Когда к ним подходишь поближе, и

они убегают, над камнями фейерверком вспыхивают и улетают все оттенки лазури, изумруда и пурпура, и чудится, что эти краски остаются висеть в воздухе, как искрометный хвост кометы. Однажды я подстрелила самца игуаны. Я думала, что из его пестрой шкурки можно сделать какие-нибудь красивые вещи. Но случилось нечто странное, и этого мне никогда не забыть. Пока я подходила к камню, на котором лежала убитая мной ящерица, с ней произошла поразительная перемена: не успела я сделать несколько шагов, как ослепительно яркая шкурка стала выцветать, бледнеть у меня на глазах, и когда я коснулась ящерицы, она уже стала серой и тусклой, как кусок асфальта. Значит, только живая, пульсирующая кровь рождала этот блеск во всей его красе. А когда жизнь угасла и душа отлетела, мертвая игуана лежит, как мешок с песком.

С тех пор мне не раз случалось, образно выражаясь, подстрелить игуану, и я вспоминала ту, в резервации. Както в Меру я увидела на одной молоденькой туземке браслет -- кожаный ремешок дюйма в два шириной, на котором были нашиты очень мелкие бирюзовые бусинки, игравшие зелеными, голубыми и ультрамариновыми отблесками. Браслет был поразительно живой, казалось, это существо дышит у нее на руке; мне так захотелось получить его, что я послала Фараха купить его у девушки. Но как только я надела его на руку, он испустил дух. Он превратился в дешевую, ничтожную, продажную финтифлюшку. Его делали живым существом игра красок, сочетание бирюзового цвета с "negre"* -- с атласным, очаровательным черно-коричневым цветом торфа или чернолаковой керамики, с гладкой кожей негритянки.

В Зоологическом музее Питермаритубурга я видела чучело глубоководной рыбы, где то же самое сочетание красок сохранилось и после смерти; и я подумала: какая жизнь таится там, на дне моря, если оттуда к нам подня

* Черным (франц).

лось это воздушное живое чудо. Тогда, в Меру, я стояла и глядела на свою бледную руку, на мертвый браслет, и чувствовала, что нанесена обида благородному существу, что попрана сама истина. Это было так печально, что я вспомнила слова героя книги, читанной в раннем детстве: "Я всех их победил, но вот стою один среди могил".

В чужой стране, среди невиданных зверей, надо всегда заранее разузнавать, сохранят ли убитые тобой существа и вещи свою красоту после смерти. Тем, кто приезжает жить в Восточную Африку, я могу дать совет: "Ради своих глаз и собственного сердца -- не убивайте игуану".

Фарах и венецианский купец

Как-то я получила письмо от приятеля из Дании, где он рассказывал о новой постановке "Венецианского купца". Вечером, перечитывая письмо, я так живо представила себе спектакль: пьеса как будто разыгралась у меня в доме, перед моими глазами, и мне так захотелось о ней поговорить, что я позвала Фараха и рассказала ему сюжет пьесы.

Фарах, как и все африканцы, очень любил слушать всякие рассказы, но только когда был уверен, что мы с ним в доме одни. Лишь когда все слуги расходились по своим хижинам и случайный прохожий, заглянув в окно, решил бы, что мы обсуждаем какие-то хозяйственные дела) Фарах соглашался выслушать мои рассказы; он слушал очень внимательно, стоя неподвижно возле стола и не сводя с меня серьезных глаз.

Особенно внимательно он выслушал рассказ о тяжбе Антонио, Бассанио и Шейлока. Тут была крупная, хитроумная сделка, на самой грани закона и беззакония, а это всегда найдет отклик в сердце сомалийца. Он задал мне один или два вопроса об условиях сделки, касавшейся фунта мяса; это условие казалось ему несколько ориги

нальным, но вполне реальным; люди могут пойти и на такое. К тому же, тут явно запахло кровью, а к этому Фарах не мог остаться равнодушным. А когда на сцену вышла Порция, Фарах навострил уши; я подумала, что он ищет в ней сходства с женщинами своего племени, она казалась Фатимой, летящей на всех парусах, собравшей все свои силы и хитрые уловки, чтобы взять верх над мужчиной. Обычно темнокожие слушатели не становятся ни на чью сторону, слушая сказку, им интересно следить за перипетиями сюжета; а сомалийцы, которые всегда хорошо знают цену всем вещам и владеют даром морального осуждения, слушая сказки, отметают все это в сторону. И все же Фарах явно больше всего сочувствовал Шейлоку, который потерял свои деньги; он возмущался его проигрышем.

-- Как? -- сказал он. -- Этот еврей отказался от своего иска? Он не должен был так поступать. Ему полагалось получить этот кусок мяса, хотя он и не стоил таких денег.

-- Но что же ему оставалось делать, если он не имел права пролить ни капли крови?

-- Мемсаиб, -- сказал Фарах. -- Он мог раскалить докрасна свой нож -тогда крови не будет.

-- Но ведь ему было разрешено взять ровно один фунт мяса -- ни больше ни меньше, -- сказала я.

-- Да кто же побоялся бы этого, -- сказал Фарах, -- короче еврея? Отрезал бы по кусочку, взвешивал бы на ручных весах, пока не добрал бы до фунта. Неужто у этого еврея не было друзей, чтобы дать ему совет?

Все сомалийцы обладают очень живой мимикой, они способны на драматические эффекты. Фарах, едва заметно изменив выражение лица и осанку, вдруг превратился в опасного противника, как будто он действительно стоял перед судом в Венеции, вливая мужество в сердце Шейлока, своего друга -- а может быть, партнера -- на глазах у толпы приверженцев Антонио, перед лицом самого вене

цианского дожа. Он мерил сверкающим взглядом венецианского купца, стоявшего перед ним, с грудью, обнаженной и готовой к удару ножа.

-- Послушайте, мемсаиб, -- сказал он. -- Ведь он мог бы вырезать по маленькому, по крошечному кусочку. Помучил бы он своего врага, пока не набрал бы свой фунт мяса.

-- Но в пьесе Шейлок от такой платы отказался, -- заметила я. -- И очень жаль, мемсаиб! -- сказал Фарах.

Борнемутская элита

Моим соседом был поселенец, который у себя на родине работал врачом. Однажды, когда жена одного из моих слуг не могла разродиться и лежала при смерти, а мне не удавалось попасть в Найроби, так как затяжные дожди размыли дороги, я написала соседу и попросила его оказать мне большую услугу и приехать помочь роженице. Он был так любезен, что приехал немедленно, в разгар грозы, под чудовищным тропическим ливнем, и в последнюю минуту спас жизнь и матери, и младенцу.

Но потом он прислал мне письмо, в котором писал, что, хотя он по моей просьбе один раз помог туземной женщине, мне следует понять, что это никогда не должно повториться. Он выражал уверенность, что я сама полностью с ним соглашусь, узнав, что до сего времени он практиковал только среди борнемутской элиты.

О гордости

Соседство заповедника и близкое присутствие крупной охотничьей дичи у самых границ фермы придавало ее положению черты избранности, словно мы жили рядом с

великим королем. Бок о бок с нами обитали очень гордые существа, и они давали нам это почувствовать.

Варвар носится со своей гордостью и ненавидит гордость чужую или отрицает ее. Но я буду вести себя, как человек цивилизованный, я стану любить гордость моих противников, моих слуг, моего возлюбленного; и пусть мой дом в этих первозданных краях будет, во всем своем смирении, оплотом цивилизации.

Гордость -- это вера в замысел Бога, создавшего нас по Своему образу и подобию. Человек гордый знает об этом замысле и надеется его осуществить. Он не стремится стяжать счастье или комфорт, потому что это может и не совпасть с Божьим замыслом о нем. Он стремится к иному успеху -- к воплощению замысла Господа Бога, и поэтому он влюблен в свою судьбу. Подобно тому, как хороший гражданин счастлив только тогда, когда исполняет свой долг перед обществом, гордый человек обретает свое счастье, покоряясь своей судьбе.