Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

Еда называлась хурен-махн-гуертяган — вкусное жареное мясо, может быть, конина, на куче вареной лапши. Очень рекомендую!

ШКОЛА МУЖЕСТВА

Календарно стояла весенняя оттепель, но на зимних еще ветвях застойно сверкала снежная андроповская изморозь. Поэтому вердикт суда пристяжных членов педсовета был суров и справедлив: «За пропаганду фашизма и сионизма рекомендовать выставить учащемуся девятого класса "А" Глейзеру Илье годовую оценку за поведение — 2 (неудовлетворительно)».

О чем вовсе не огорченный приговором сионацист и сообщил родителям — жене и мне.

— Все кончено! — через пять минут, поднимаясь с пола, прошептала ушибленная известием жена. — Они нас добили!

— Это ты во всем виноват, — приняв тройную дозу валерьянки, продолжила она, лежа на диване, — за девять лет можно было хоть раз тебе сходить в школу?

— Еще не поздно! — с наигранной бодростью сказал я. — Но есть же и объективные обстоятельства.

— Какие? Что наш сын действительно еврей и антисемит одновременно?

— Да нет. Куда я пойду, если у меня нога второй месяц по пупок в гипсе! На костылях, что ли? Я и в машину не влезу!

— Да хоть ползком, змей подколодный! Надо срочно спасать сына!

Столь ответственный военный поход безусловно требовал не менее ответственной артподготовки. Дело в том, что в школу я ходил только в ту, в которой учился сам, да и ее часто прогуливал. И был уверен, что должен в семье сидеть на кормлении, а жена — на воспитании. Каковому принципу не изменял до сей поры. Понимая, что проблема носит в первую очередь юридический характер, я вызвал на допрос потерпевшего.

— Илюша, — весело, разыгрывая доброго следователя, обратился я к сыну. — Что за херню тебе навешивают эти макаренки? Объясни родному папаше содержимое этого компота. Пожалуйста.

— Откуда я знаю, — пошел в несознанку терпила. — Это русачка Мезенцева. Считает, стерва, что книжки не те я читаю!

— А какую-такую литературу ты там цитировал, чтец-декларатор?

— А ту, что у тебя и взял: «СС в действии» с полки и «Архипелаг ГУЛАГ», который на мятых листочках в обложке от твоей диссертации.

— Так, семидесятую статью, Павлик Морозер, для папани готовишь. И какие же публичные выводы ты сделал из прочитанного?

— А то, что вышки с вертухаями можно поменять: гестаповцев в ГУЛАГ, а чекистов в Дахау. И те, и другие — одинаковые сволочи.

— Здесь члены педсовета правы, деточка, это явная пропаганда коммунофашизма. А сионизм в чем?

— Да козлы из восьмого класса в день рождения Гитлера на еврейском кладбище могилы покурочили. Их поймали и на классном собрании в присутствии мента строго предупредили. А я с Карлом Берсудским после уроков хотел во дворе им Карлушкиной бритвой (он всегда с собой опасную носит, для самообороны) обрезание яиц без наркоза сделать.

— А что помешало-то?

— Да убежали, гады, а потом завучу настучали.

Я твердо решил идти в школу.

Лучшей школой нашего района руководил заслуженный учитель РСФСР Самуил Рувимович Недлин. Муля, а именно так, по-кошачьему, его звали все от мала до велика, принадлежал к той самой когорте вечно молодых и румяных комсомольцев-добровольцев, которые поднимали в атаку массы, не выходя из окопов. Если они были инородцами, то обязательно карикатурными. А уж если евреями, то рьяными антисионистами. Эдакие местечковые генералы драгунские, профессиональные изменники исторической родине.

Муля всегда действовал по принципу: лучше инициативно перебздеть, чем безынициативно не добздеть. А судя по тому, что школой он руководил при Сталине, Хрущеве, Брежневе и теперь при Андропове, это ему удавалось.

Мой возмущенный разум кипел, когда я, весь мокрый от трудностей передвижения, по предварительному звонку появился у него в кабинете.

— Садитесь, — предложил мне кучерявый карлик. — Слушаю вас.

— Насколько я понимаю, Самуил Рувимович, у нас с вами одинаковая задача: воспитание детей. Не так ли?

— Так, — важно подтвердил надутый лилипут.

— А какая у вас как у директора школы зарплата?

— Какое это имеет значение, товарищ Глейзер?

— Очень большое и принципиальное с математической точки зрения. Сейчас объясню. У меня, доцента вуза, жалованье с надбавками пятьсот рублей. И двое детей. То есть я могу тратить на них в месяц до — пятьсот поделить на два — двухсот пятидесяти рублей на душу и тело. Ваша зарплата — триста рублей, а учащихся в школе — тысяча. Так что вы тратите на воспитание чужих детей подушно — триста поделить на тысячу — не более тридцати копеек в месяц или копейку в день. Если к тому же сам бездетный сирота. Поэтому я тебе, приютский копеечник, не товарищ, как ты меня назвал. И разговор с тобой вести буду, не сюсюкая. Вот мое заявление в письменном виде. Читаю: «В связи с фашистской и сионистской пропагандой, ведущейся в средней школе номер тридцать семь среди учащихся при попустительстве директора «коммуниста» Недлина С. Р., прошу выдать мне на руки документы моего сына Глейзера И. для перевода его в другую, советскую, школу. Подпись и число». Будьте любезны, зарегистрируйте цидулю в канцелярии.

— Вы что, с ума сошли, товарищ Глейзер, я участник войны, политрук!

— Когда по моему доносу, а это, безусловно, донос, причем на взрослого человека, а не на ребенка, тебя будут по-черному ебать на партячейке, первый вопрос, какой я задам, если буду присутствовать в качестве потерпевшего, на чьей стороне, мразь, ты воевала и от кого шкуру свою поганую защищала. Я за сына своего ответчик и хребет тебе переломаю, сталинская сволочь, чтобы ты мальчишке жизнь не успел поломать походя!

И метко бросил в него костылем.

В общем, заявление мое заактировали, костыль вернули. И, опираясь на крепкие плечи двух здоровых балбесов — Ильи и Карла, ожидавших меня во дворе на куче мусора прямо под окнами директорского кабинета, я поплелся домой.

— Пап, а я на тебе трешку заработал! — сказал сынок. — Мы с Карлом поспорили там, на куче, оттуда, как в театре теней, все видно было, бросишь ты в Мулю костыль или нет. Я выиграл.

Шум был большой, но тихий. Муля даже извинился передо мной, хоть и не сразу.

Сынок из политических плавно перешел в уголовники: после первого курса университета загремел в армию, где и совершил первое преступление: скрытое дезертирство с отягчающими обстоятельствами.

Я имел к нему отношение. Дело в том, что для призывников 1985 года не применялась студенческая отсрочка. Восемнадцатилетние были в дефиците — второе послевоенное поколение. Предполагая это, я отдал ребенка в десятом классе не репетиторам по физике, математике, древнегреческому и латыни, а на курсы машинисток-стенографисток. Подростку это понравилось не потому, что профессия оказалась интересной, а потому, что в окружении одних девок значительность его несовершеннолетней двухметровой усатой фигуры удесятерялась. Но редкой профессией он все же овладел. И с дипломом «машинистка-стенографистка первого разряда» приступил к срочной воинской службе на базе стратегических бомбардировщиков в городе Тапа Эстонской ССР, откель грозить мы были шведам и в чем летали через Пяндж. И не кем-нибудь, а спецписарем штаба округа.