Монументальная пропаганда - Владимир Войнович

— Прошу прощенья, дама, не желаете ли составить компанию?

— Спасибо, — отказалась Аглая, но потом пожалела, слыша звон стаканов и хруст разламываемой курицы. По разговору военных она поняла, что они служат в Чехословакии, и, свесив голову с полки, поинтересовалась, а как там ведет себя контрреволюция.

— В каком смысле? — спросил муж Пончика.

— Я имею в виду, сильны ли у чехов антисоветские настроения?

— Сильны, — сказал майор.

— Примерно такие же, как у нас, — добавил его товарищ.

— Скажите, — спросила она, волнуясь, — а к товарищу Сталину в армейской среде в целом какое отношение?

Внизу помолчали, а потом муж Пончика сказал:

— Знаете, дама, у нас так принято — мы, когда выпиваем, о политике не говорим.

— А когда трезвые, тем более, — уточнил другой майор.

— Но вообще, — сказал муж Пончика, — мы, советские офицеры, внутреннюю и внешнюю политику партии целиком и полностью одобряем.

Офицеры явно опасались говорить, что они думают, и это навело Аглаю на печальные раздумья о том, до чего довели людей нынешние руководители. Даже боевые офицеры боятся выражать свое мнение. При этом ей казалось, что раньше боевые офицеры свое мнение выражать не боялись.

Ночью ей приснился сон, что какие-то люди вытаскивают из квартиры статую Сталина в гробу, и руководят выносом Поросянинов с Микояном. Видение было таким страшным и неприятным, что она, как и последнюю ночь в гостинице, стонала и вскрикивала.

— Что с вами? — спросила ее Пончик встревоженно. — У вас что-нибудь болит?

— Нет, нет, — пробормотала она и тут же опять закричала: приснилось, что Он лежит на городской свалке, живой.

Прибыв в Долгов, она на станции схватила какой-то самосвал и за рубль доехала до дома. Она бежала по лестнице, чуть не сбив с ног Шубкина, который спускался навстречу, насвистывая свою любимую «Бригантину».

Рука дрожала, ключ не попадал в замочную скважину. Наконец она справилась с замком, толкнула дверь, бросила чемодан у порога, кинулась в гостиную…

…Он стоял на своем месте, опустив плечи, печальный, покрытый пылью, окончательно признавший свое поражение.

— Товарищ Сталин! — сказала Аглая и упала перед ним на колени.

Обхватила руками его железные ноги, прижалась щекой и зарыдала в голос.

Часть четвертая

Сомнамбулизм

Глава 1

Вот выписка из краткой медицинской энциклопедии:

«Сомнамбулизм (от латинского somnus — сон и ambulus — хожу), лунатизм, снохождение, — особый вид нарушения сна, во время которого страдающие этим расстройством, полностью не просыпаясь, автоматически совершают ряд последовательных, чаще всего обыденных действий, перекладывают попавшие под руку вещи, передвигают предметы, производят уборку комнаты, одеваются, блуждают и т. д. Воспоминания о совершенных действиях при пробуждении отсутствуют. Это расстройство возникает при ряде заболеваний — психопатии, эпилепсии, травме головного мозга и сильном нервном потрясении. Рассказы об исключительных поступках лунатиков (хождение по карнизам многоэтажных домов и пр.) относятся к небылицам».

Сомнамбулизм… В похожее состояние впала Аглая Степановна Ревкина лет примерно на двадцать. После санатория в ней произошло нечто такое, в результате чего она перестала интересоваться событиями, людьми, собой и своим постояльцем. Бегать бросила, пить начала. Полностью не засыпала и полностью не просыпалась, механические действия совершала. Вставала, курила, умывалась (не всегда), пила чай, убирала комнату (редко), шла в магазин, покупала чекушку и что-нибудь закусить, возвращалась, выпивала (немного), ела (мало). За постояльцем ухаживать вообще перестала, жила, не обращая на него внимания, как со стариком, с которым прожита жизнь, говорить больше не о чем, все переговорено. На праздник на нашей улице надежду похоронила. «Основы ленинизма» учить перестала, других книг не читала, телевизор включала время от времени, но каждый раз убеждалась, что там ничего интересного: только партийные съезды, хоккейные матчи, фигурное катание, Седьмое ноября, Первое мая и дни рождения Брежнева.

Жизнь советских людей вообще была скучной, а в те годы и вовсе застыла на месте. Так было для многих людей, а для Аглаи тем более. Протекавшее перед глазами запоминалось отдельными пятнами вне какой бы то ни было связи и хронологии. Короткое лето, длинная осень, суровая зима, а зимой всякие недомогания на почве авитаминоза, старости и алкоголизма.

В универмаге в очереди за стиральным порошком задавили старушку. Потом или раньше было солнечное затмение. От Марата из Лондона пришло однажды письмо. Когда и о чем, она вспомнить не могла. Два воспоминания были связаны с Шубкиным. Шубкин крестился, и Шубкин уехал в Израиль. Если описать период с начала 70-х и почти до середины 90-х годов, основываясь только на том, что было замечено и запомнено Аглаей, то на пересказ всего, за это время случившегося, одной страницы хватило бы за глаза. Но есть у нас показания других людей, присутствовавших в данном времени неподалеку от Аглаи, да и сам рассказчик тоже был кое-чему свидетелем.

Глава 2

Крестил Шубкина на дому бывший Аглаин сосед, сын отца Егория и сам священник, отец Дионисий, в детстве известный как Дениска. Потом, к другому имени не привыкши, стали звать его поп Дениска, а потом поп Редиска: этому прозвищу способствовал цвет, со временем приобретенный, поповского носа. Поп Редиска тоже считался в Долгове диссидентом, после того как совершил мелкое хулиганство. Местные партийные власти упразднили единственную в городе церковь Козьмы и Дамиана, чему Редиска противодействовал в непристойной форме, а именно в состоянии алкогольного помутнения, имея на себе рясу, он среди бела дня мочился с колокольни на уполномоченного по делам религий товарища Шикоданова. За что светскими властями был посажен на десять суток, а властями церковными — расстрижен. Церковные чины обвиняли его еще и в том, что на литургии, молебнах и проповедях он мало считался с канонами и вел службу по собственному разумению, допуская чересчур много отсебятины.

Законности расстрижения поп не признал и продолжал окормлять свою паству неофициально и с нарушением всех канонов — у себя на дому или по вызову: крестил, венчал, причащал, отпевал, святил воду, куличи и имущество.

На крещении Шубкина я присутствовал случайно. Это, наверное, было уже где-то в середине 70-х. Я должен был вернуть ему какую-то книгу, кажется, Джиласа, данную мне для прочтения, как всегда, на одну ночь. Утром я запихнул книгу за пазуху и отправился к Шубкину. Правду сказать, немного при этом трусил. Я знал, что за домом Шубкина ведется пристальное и не очень даже скрытое наблюдение, что каждого проходящего туда и оттуда берут на заметку. А могут и остановить. А если остановят и найдут книгу? Ну что я скажу? Что случайно нашел где-нибудь на улице? Что мне кто-то ее подбросил? Пожалуй, скажу, что сам собирался как раз вам в КГБ отнести. Короче говоря, страшно было, но все же пошел. Постучался условно: тук-тук, потом тук-тук-тук, и еще раз тук. Дверь открыла Антонина в цветастом переднике и с большой кружкой в левой руке. Увидев меня, она приложила палец к губам и прошептала:

— Марк Семенович крестятся.

— Тогда я в другой раз, — сказал я.

— Голубчик, вы там что шепчетесь! — услышал я бодрый голос Шубкина. — Идите сюда! Не бойтесь.

Я вошел в комнату.

Тут нельзя обойтись без описания этого жилища, хотя бы краткого. Комната эта за время обитания в ней Шубкина превратилась бог знает во что. Все четыре стены от пола до потолка были заняты грубо сколоченными стеллажами, а стеллажи были забиты книгами. На вертикально стоящих лежали еще положенные плашмя. Здесь же были свалены еще какие-то бумаги, рукописи, письма, пожелтевшие газеты. Но на полках все не умещалось, поэтому еще горы, кипы, завалы книг, старых газет и прочих бумаг громоздились на полу под стеллажами. Книгами и бумагами наполовину было закрыто единственное в комнате окно. Надо упомянуть еще фотографии. Очень много фотокарточек самого Шубкина, Антонины, знакомых и друзей. Друзей и знакомых у Шубкина было столько, что всех их я знать, конечно, не мог, но среди них были и Адмирал, и Распадов, и Света Журкина, да и я сам тоже в нескольких вариантах. Но самой интересной частью этой постоянной фотовыставки были кумиры, состав которых за время моего знакомства с Шубкиным радикально переменился. Раньше тоже менялся, но постепенно. Я помню, среди шубкинских портретов были Ленин, Маркс, Дзержинский, Пушкин, Лев Толстой, Горький, Маяковский. Потом Горького заменил Хемингуэй, а Маяковского — Пастернак. Одно время выставку украшали дедушка Хо, Фидель Кастро и Че Гевара. Теперь все перечисленные исчезли, на полках их сменили дешевые иконы и портреты Сахарова, Солженицына, отца Павла Флоренского и отца Иоанна Кронштадтского.