Книга узоров - Дитер Форте

Графиня сидела во время этого оскорбительного выступления с непроницаемым лицом, а потом подала парикмахеру какой-то знак, махнув своим кружевным платочком, и все оставшееся время священная история читалась без всяких примечаний. После обеда доктор Леви тоже отправился стричься на кухню, к маленькому чтецу исторических сочинений, который по просьбе доктора во время стрижки всегда пел песню «Нас десять из четвертого полка», тот уже ждал этого момента и немедленно запел:

В Варшаве тысячи молили на коленях:Священный бой пусть пуля не сквернит,Бей барабан, вперед на поле брани,Штыками сможем путь себе пробить!И плачет Родина, и помнит на векаИсторию четвертого полка.

Прощайте, братья, умирать нам рано,Но падают бойцы, и стон в рядах,Хоть живы мы, разверсты наши раны,С земли родной уходим навсегда.Господь, да будет наша смерть легка,Нас десять из четвертого полка.

7

«Переезд в Дюссельдорф не рекомендуется», – писали газеты, и, когда Фэн вспоминала об этих временах и рассказывала о них, она всегда говорила, что все это можно было сравнить с крушением корабля: палуба накренилась, земля уходит из-под ног, через борт хлещет вода, все хватаются за что придется, не понимая, где находятся, и все это одновременно, в один миг, ничего не происходит постепенно, по порядку, чтобы можно было по порядку об этом рассказывать, – сначала то, потом се, нет, все сразу, без разделения на сегодня и завтра, просто каждый день – гибель всего, каждый день теряются все прежние ориентиры, словно какая-то сила поменяла местами север, юг, восток и запад, но никто об этом и понятия не имел, не помогали никакие компасы старого порядка, потому что было похоже, что Северный и Южный полюсы тоже находились теперь в другом месте.

Дюссельдорф был в то время, наверное, самым многонациональным городом Европы, и он же был городом, где располагался самый большой гарнизон Европы. Французы, бельгийцы, англичане осаждали город, они делили его на части, устанавливали границы, укрепляли их с помощью колючей проволоки, земляных валов, пограничных столбов, шлагбаумов, сторожевых постов, вывешивали над своей территорией национальные флаги, вводили паспорта, визы и пропуска, штампы и условные значки, устанавливали различные заграждения и придумывали каждый день новые правила, чтобы поддержать порядок, которого больше не было в этом городе, рассеченном национальными границами. В южных районах правили англичане, в западной части, на левом берегу Рейна, – бельгийцы, которым принадлежали и оба моста через Рейн, все остальное каким-то образом отошло к французам, но ненадолго, а потом французы, бельгийцы и англичане заняли все вместе центр города, образовали новую общую оккупационную зону, и здесь воцарились свои, особые юридические нормы и особое чрезвычайное положение, во всех приказах они настоятельно подчеркивали разницу между новой и старой зоной, и теперь для каждого горожанина было жизненно важно, какая улица к какой зоне относится. К тому же восточные районы граничили теперь с Германией, ибо Германия отныне была для Дюссельдорфа заграницей, а Дюссельдорф не входил больше в состав Германии, пассажирские поезда, направлявшиеся в Берлин, Гамбург, Мюнхен, часами простаивали на маленьких пригородных вокзалах в ожидании проверки паспортов и таможенного контроля франко-немецкой патрульной службы: «Чем вы занимаетесь в Германии? С какой целью вы едете в Дюссельдорф?» – ведь чужая страна не своя страна, а порядок есть порядок.

Заграница образовалась и в самом Дюссельдорфе, потому что в каждой из зон царила своя жизнь. Англичане ввели в старой зоне английское время, и поэтому, попав в Бенрат, надо было переводить стрелки на час назад. Они любили говорить о демократии, питали пристрастие к солидным пропускам, на которых от штампов живого места не было и которые надо было выправлять в ратуше Бенрата, и получить их можно было только в том случае, если ты доходчиво и по возможности на английском языке объяснишь, что тебе необходимо попасть на похороны твоей тетки, ибо даже для самого короткого пребывания в этой Новой Англии нужен был серьезный повод, и ни в коем случае нельзя было говорить, что ты хочешь прогуляться по дворцовому парку, так как во дворце сидели англичане и с восхищением разглядывали лионский шелковый штоф на стенах.

Бельгийцы на левом берегу Рейна повышенное внимание уделяли культуре и первым делом ввели свою систему школьного образования. Они настаивали на том, чтобы все учителя местных школ жили в их зоне, потому что воспитание должно быть единым. А поскольку они вообще старались сбить всех своих овечек в одно стадо, те жителям, которые имели хоть какое-то отношение к этой новоявленной Бельгии, приходилось переселяться с правого берега на левый. Зато постовые на мостах через Рейн были гораздо добродушнее, чем у французов и англичан, и, если ты хоть чуть-чуть болтал по-французски, они пропуск особо не рассматривали и кивали «Проходи».

Французы больше всего внимания стали уделять своей новой зоне, хотя она в равной мере принадлежала и англичанам, и бельгийцам, отправляли сюда колониальные войска, алжирцев, марокканцев, сенегальцев, экзотический вид которых на фоне английских и бельгийских мундиров придавал Дюссельдорфу облик международного города. Они сразу попытались учредить четкую, разумную систему управления по французскому образцу, откомандированный генерал несколько раз встречался по этому поводу с беспомощным бургомистром в Академии художеств, поскольку это было тихое, достойное и в определенном смысле нейтральное место, единственное место в Дюссельдорфе, где царил абсолютный покой, и они, покуривая сигареты, обсуждали, каким образом введение осадного положения может помочь поддержанию порядка.

Фэн рассказывала позже, что самым главным было знать, кто кого и в какой зоне имел право арестовать. Теперь была немецкая полиция в зеленых мундирах и немецкая полиция в синих мундирах, и у каждой были свои полномочия, а кроме того, французская, английская, бельгийская военная полиция в каждой зоне и еще смешанный франко-немецкий пограничный патруль на пограничных постах. «Все во имя порядка».

Деньги тоже устанавливали свои порядки, и Фэн говорила, что в те времена она научилась считать, как сам Медичи, это выражение она позаимствовала у Густава. В ходу были банкноты Германского рейха, банкноты города Дюссельдорфа, суррогатные фабричные деньги, и все они отличались богатством цвета и пышностью рисунка, за которыми люди угадывали их нулевую стоимость, а орнаментальное богатство каждой новой банкноты становилось все изощреннее. День и ночь печатались все новые деньги, а количество нулей все увеличивалось, и постепенно их бесконечная вязь превращалась из гирлянды странных призрачных цветков в непроницаемые лианы непостижимой цивилизации. Люди считали деньги с утра до поздней ночи, сбиваясь со счета, в мелькании пальцев радугой начинали светиться бумажки, и все равно никто не мог понять, сколько у него денег, потому что за ночь нулей опять прибавилось, и каждый новый день начинался с подсчетов. Позже появилась немецкая рентная марка, и нулей в ней было меньше, но она признавалась как законная денежная единица только в новых зонах, а в старых по-прежнему все росли и росли нули на старых деньгах. Кроме всей этой разнообразной немецкой валюты официальное хождение имели еще и французский франк, бельгийский франк и английский фунт, причем англичане любили расплачиваться французскими франками, устанавливая свой курс по отношению к немецким деньгам, так что наряду с официальным был и английский курс франка. Зато у бельгийцев зачастую появлялись швейцарские франки и американские доллары, которые очень нравились французам, поскольку они явно не верили в свою собственную валюту. Поэтому чуть ли не каждый горожанин освоил профессию менялы и жил, словно Крез, в какой-то фантастической действительности, ведь обыкновенная ежедневная газета, в которой не было ничего особенного, стоила двести миллиардов, простые люди, которые никак не тянули на миллионеров, тратили биллионы в день, а город Дюссельдорф печатал триллионы – бумажки с восемнадцатью нулями. Все эти самодельные триллионы везли по городу в мебельных и санитарных фургонах, в гробах, везли целыми колоннами, деньги были смертельно больны, и лучше всего было бы их потихоньку в этих гробах и похоронить, но все эти дешевеющие с каждым километром, пахнущие дешевой краской и дурной печатью бумажки никогда не добирались до кладбища, люди, словно мародеры, грабили эти гробы, чтобы в ближайшей лавке самым бессовестным образом сменять эти трупы на что-нибудь съедобное, но только ведь ничего съедобного не было.