Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нигде не было видно переулков, по которым можно было бы углубиться в дебри города. Развалины сливались в одну массу. Лишь раз взгляд упал на черный оконный проем. Вместо надгробной эпитафии над аркой проема виднелся рекламный щит с неразборчивой надписью. Мы все вдруг, как по команде, вобрали головы в плечи; над улицей наклонился фасад шестиэтажного дома, грозивший рухнуть от вибрации грузовика. Проехав это место, мы опасливо обернулись и убедились, что фасад устоял, и даже рассмотрели нависавший над улицей балкон под растянутым полосатым тентом. Уцелел даже ящик с красной геранью. Но вся эта картина была неподвижна и беззвучна; все бренное исчезло, и балкон с цветами приобщился к вечности.
С этого момента мы уже не могли спросить: устояло ли твое дело перед лицом обширной равнины и на берегу моря? Нам следовало спросить: устояло ли оно перед лицом этого кладбища?
Как были мы высокомерны, как много воображали о своем вкусе! Как только не оправдывали мы наше высокодуховное мнение! С каким циничным отвращением мы отзывались о жизненных привычках великого множества людей! Разве не говорили мы: это ужасный квартал, он ветхий, он непригоден для человеческой жизни; здесь узкие улицы, где вечно кричат и ругаются; во дворах нет света, цвета и воздуха; дома грязные и тусклые? Как могли жить здесь миллионы людей, не разрывая дыханием эту тесноту! А на лестницах пахло едой и маленькими людьми; мы воротили от этого свои высокородные носы. Из квартир бил в лицо удушливый пар кипятившегося в баках белья, а в комнатах было холодно от неиспользуемой мебели. А плюшевые диваны под вязаными покрывалами? А все эти неумелые любительские фотографии свадеб и юбилеев? А цветные литографии со слащавыми нимфами, висевшие над супружескими кроватями?
Кто теперь осмелится насмехаться над этими вещами? Почему на лестницах больше ничем не пахнет? Почему на веревках перед кухонными окнами не сушится больше выстиранное белье? Испекли ли в воскресенье хоть один пирог? Разве нет больше ни в одной из этих бесчисленных квартир, от которых сохранились лишь силуэты на остатках стен, хозяйки дома, которая изо дня в день намывает полы и вытирает пыль с мебели; хозяйки, которая недолюбливала соседа, но страстно хотела, чтобы он ей завидовал?
И зачем стоят трубы, стоят без смысла и без дыма? Но ведь печек больше нет. Зачем мы варили пищу? И нет больше кроватей! Зачем мы спали? Зачем собирали и хранили запасы?
Что бы ни сказали люди по этому поводу, будет ложью. Об этом можно говорить только языком женщин.
Я побывал во всех этих кварталах — пешком или на машине. Расчищены были лишь немногие главные улицы, но можно было идти по ним километры и километры, не встретив ни одного живого, обитаемого дома. Их больше не было. При попытке свернуть в сторону я сразу терял всякое представление о времени и направлении. В районах, которые, как мне казалось, я хорошо знал, я мгновенно терялся и не понимал, где нахожусь. Я искал улицу, которую должен был найти даже во сне. Я стоял там, где, как предполагал, она находилась, и ощущал свою полную беспомощность. Я на пальцах пересчитал широкие борозды в грудах каменных обломков, но обнаружить улицу так и не смог. Если за несколько часов таких поисков на глаза вдруг попадался человек, то это тоже был скиталец, который, как во сне, бродил по этой вечной пустыне. Обменявшись робкими взглядами, люди проходили мимо друг друга, тихо, как и прежде, что-то пробормотав. Где-то ярко светило солнце, но здесь, в этих непреходящих сумерках, оно не обладало никакой властью.
Однажды я побывал там с человеком, который в прежние времена был мне несимпатичен, и я всегда старался избегать его общества. Но способ, каким мы изо всех сил старались сориентироваться, то, как мы пытались не замечать то, что предстало нашим глазам, и относиться к руинам как к чему-то само собой разумеющемуся, на что не стоило тратить лишних слов, уравнял и примирил нас. Да, мы чувствовали себя взломщиками. Настороженно и враждебно смотрели мы на чужое, незнакомое окружение, стараясь не производить ни малейшего шума, чтобы ненароком не разбудить спящего человека или заснувшего пса; мы испуганно вздрагивали, заметив трепетавшую от ветра разорванную занавеску, уцелевшую на затихшей навеки веранде. Что это был за знак, кто и кому его подал? Нет ли здесь каких-то невидимых коварных существ, которые, словно в засаде, ждут своего часа, чтобы атаковать пришельцев, явившихся в эту чужбину, в которой они обрели свое отечество? Или это мы стали глухими и слепыми? Почему наше оцепенение не взорвалось неистовым криком, когда мы писали мелом на двери первый и последний вопрос: «Где ты, мама? Дай знать о себе! Я живу теперь там-то и там-то».
Словно мертвецы, шли мы по миру, мертвецы, переставшие интересоваться мелкими заботами живых. Была сделана попытка объявить мертвых вне закона с помощью чисел. Уже в первый день было объявлено о сорока тысячах погибших. Это оскорбило оказавшихся неуточненными, и была внесена поправка: сто двадцать пять тысяч. Но мертвецы взяли верх, и число их стало расти изо дня в день и скоро достигло трехсот тысяч. Но однажды утром мы проснулись и узнали, что погибло всего-то тридцать тысяч. Применяя все законы логики, подсчитали, что жертв не может быть больше. Определенно, кто-то объявил войну мертвецам. Со всех концов рейха до нас стали доходить слухи о том, что дела в Гамбурге не так уж плохи и что гамбуржцы только прикидываются сильно пострадавшими. Мы были настолько поражены этим, что не могли ничего ответить; да и не было таких, кто убивался бы от жалости к себе или хвастался своим несчастьем. Мертвые, однако, не дали победить себя логикой. Сегодня число погибших снова колеблется между шестьюдесятью и ста тысячами, и никто не осмеливается возражать.
Но зачем и кому надо оболгать мертвых? Почему не сказать: мы не можем их сосчитать! Это были бы простые безыскусные слова, и мертвые бы их
