Спасти империю! - Алексей Фомин

– Эк-ка… – крякнул Басманов.

– Вот! – вскричал Никита Романович. – Я же говорил ему, что московские бояре против него злоумышляют! Вот! Все не верил мне! А ныне сам убедился! Воры они и изменники! А то я их не знаю! Сами мы, Захарьины, к московскому боярству принадлежим, потому и знаем преотлично все их нутро гнилое!

А Яковлев-Захарьин дополнил своей репликой набор лозунгов, выкрикнутых Никитой Романовичем:

– Следователей у них не было, вишь… А за мной не могли послать?.. Уж я бы там расстарался…

Это была катастрофа. Самая настоящая, без каких-либо скидок и оговорок. Все старания Валентина и его друзей по «приручению» Ивана пошли прахом. Их многоходовые хитроумные комбинации разом разрушились, столкнувшись с примитивным, но действенным ходом то ли Романовых, то ли самого Рыбаса, – сделать вклад в монастырь на имя царевича от лица политических противников. «Как Иван мог поверить такой дешевке? И куда князь Черкасский смотрел, почему он пошел у него на поводу, почему не переубедил?» – недоумевал Валентин.

– Видишь, Михайла!.. Ты тоже не верил в зловредность Челяднина и московского боярства! – торжествовал Никита Романович. – А вон дело как повернулось!

И уже совсем не суть, сам писал письмо царевич или кто-то от его имени. Главного уже не изменить. Кровь уже пролилась, началось то, что в более поздний исторический период будет именоваться «массовыми политическими репрессиями». Опричнина, уже не маскируясь, продемонстрировала свой звериный оскал. Это действительно катастрофа. Хотя по большому счету для Валентина ничего не изменилось. Ну, перешла гражданская война в России последней трети шестнадцатого века из «холодной» стадии в «горячую».

Что это меняет для него лично, для того задания, которое он здесь выполняет? Ничего. Скорее даже он выигрывает от этого, ибо во время открытого противостояния все конфликтные взаимоотношения обостряются и упрощаются. Может статься, что найти и убрать Рыбаса в такой обстановке ему будет проще. Почему же тогда он испытывает сейчас такую горечь и разочарование? Разве не знал он из учебника истории, что опричнина – это кровь, жестокость и несправедливость? Но уже здесь Валентин мог убедиться, что учебник истории как минимум заблуждается, а если называть вещи своими именами, то врет самым настоящим образом. Как оказалось, врет, но не во всем. Так отчего же так расстроился Валентин? Оттого что уйма усилий, вложенных в царевича Ивана, ухнула как в болото? Или оттого, что ему не удалось изменить историю по своему желанию и произволу? Или же ему просто жаль людей, окружающих его в этой жизни? Но ведь говорил же ему Лобов о том, что испытывать какие-либо чувства к обитателям этого мира как минимум глупо. Они уже давно прожили свои жизни, они мертвы уже сотни лет, и исходить эмоциями по поводу того, что их судьба сложилась так или иначе, – есть глупость чистейшей воды. Впрочем, так же как и попытки изменить историю. Ты можешь в прошлом не только раздавить бабочку, но и расстрелять целое стадо динозавров, будущего это не изменит. Просто вместо одной оборванной цепочки судеб в прошлом возникнет иная цепочка, обходящая это событие таким образом, чтобы будущее в глобальном смысле осталось неизменным.

– Эй, Михайла, ты что? Тебе дурно? – Это Никита Романович забеспокоился, увидев, что его молодой собеседник вдруг побледнел.

– Нет-нет, ничего… – ответил Валентин, вновь возвращаясь мыслями в небольшую сводчатую комнату, в которой заседал Малый совет. – Известия… Сами понимаете…

Да, да, они понимали. Несмотря на то что Михайла был чужим, земским, почти все обитатели слободы успели проникнуться к нему и его друзьям добрыми приятельскими чувствами.

– Отведите-ка его домой, пусть отдохнет, – кивнул Никита Романович Басманову и Яковлеву-Захарьину.

– Ничего… Я сам, – попробовал воспротивиться Валентин, но от провожатых ему избавиться не удалось. Так и дошел он до своего двора в сопровождении то ли заботливых друзей, то ли конвоиров.

К великому удивлению Валентина, эта катастрофическая новость была воспринята его друзьями более-менее спокойно. Большее огорчение даже вызвало то, что царевич из-за этого так и не женился и не венчался на царство. Общую точку зрения высказал, наверное, дон Альба, когда подытожил:

– На войне так часто бывает, Михайла. Враг может выиграть отдельное сражение. Даже два и три, и четыре. Но это еще не значит, что он выиграл войну. Ты же сам говорил нам, что главное – убить Рыбаса-Веттермана. А после этого все наладится. Шанс найти и убить его мы еще не потеряли. Так стоит ли расстраиваться? А вот то, что мы до сих пор не нашли этого голландца… Как его?.. Бомелия! Это плохо. Надо продолжать искать, Михайла.

Столь философское отношение друзей к поражению буквально вселило в Валентина новые силы. А через день после получения известия от царевича в слободу вернулась царица Мария со своими присными, сообщив, что царевич Иван еще на какое-то время задержится в Москве.

Слободские ворота перестали держать запертыми круглые сутки. Валентин тут же предложил друзьям воспользоваться появившейся возможностью и ехать в Москву, к царевичу, чтобы быть поближе к эпицентру событий. Но Ероха с Силкой остановили его, прибегнув к следующим аргументам: «Не надо делать резких, неожиданных поступков. Нас здесь знают, к нам здесь привыкли, нас здесь считают за своих. Не надо давать повода тому же Никите Романовичу не доверять нам и ждать от нас какого-либо враждебного действия. А так рано или поздно, действуя осторожно, исподтишка, мы дождемся нужного момента и ударим наверняка». То, что эти слова были сказаны Ерохой и Силой, произвело на Валентина особое впечатление. Парни стали мудры не по годам. И поданный ими пример отношения к действительности (их действительности, кстати, их жизни. Ведь у них, в отличие от Валентина, не будет возможности прожить еще одну жизнь) заставил и Валентина прекратить дергаться и суетиться в попытках срочно найти ответ на изменившуюся ситуацию.

Московская резня, нарушив хрупкое равновесие, сложившееся между земщиной и опричниной, коренным образом изменила ситуацию. Теперь никто и не вспоминал о подписанном когда-то договоре, делившем земли державы на земские и опричные. Теперь волости и уезды по собственной инициативе стояли в очереди, чтобы записаться в опричнину. Соответственно и об ограничениях, наложенных на царскую дружину, было позабыто.

Теперь каждое утро у ворот слободы собиралось несколько сот добровольцев, желающих записаться в опричное теперь уже войско. Когда ворота открывались, добровольцы выстраивались в очереди, ведущие к нескольким столам, поставленным прямо на площади. Когда очередь доходила до конкретного добровольца, пара опричников тут же бегло проверяла его боевые качества и оценивала физическую подготовку, а уж если они давали добро, доброволец подходил к столу, и сидевший за ним дьяк записывал добровольца в опричные.

Желающих было так много, что разместить их в слободе нечего было даже и думать, поэтому сформированные сотни, получив обмундирование, тут же отправлялись в Москву, к царевичу.

Дона Альбу привлекли к отбору добровольцев, а Сила, Ероха и Валентин околачивались на площади, наблюдая за сим необычным зрелищем.

Народ в очередях к столам стоял в основном молодой, лет двадцати или около того, но иногда попадались и перестарки за сорок. Таких, как правило, сразу же разворачивали, отправляя восвояси. Каково же было удивление Валентина, когда в одном из таких перестарков он узнал хозяина своего браслета. Того самого «кудлатого», с руки которого он в дешевой орловской распивочной сорвал оловянный браслет с коротконогой собакой.

«Кудлатый» заметно нервничал. Он не мог не заметить, что с людьми его возраста даже не разговаривают, сразу отправляя их туда, откуда пришли. А попасть в опричное войско, судя по всему, ему было край как необходимо. Одежда его явно знавала лучшие времена, а сапоги пребывали в таком состоянии, что приличнее было бы поменять их на лапти с онучами. «Кудлатость» его со времени их последней встречи с Валентином только увеличилась, став уже просто неприличной. Завивающиеся в мелкие кольца черные волосы, лезущие из-под шапки во все стороны, и огромная борода во всю грудь явно требовали срочного вмешательства цирюльника.

– Видишь вон того чернобородого? – Валентин указал Силе на «кудлатого».

– Ну… Вижу.

– Приведи его сюда.

«Кудлатый», подойдя к позвавшим его богато одетым молодым людям, держался не то чтобы с подобострастием, но крайне осторожно и аккуратно, с большим тщанием подбирая слова при ответах на задаваемые вопросы.

– Как зовут тебя, человече? – обратился к нему Валентин.

– Здравствуйте, ваши светлости. Зовут меня Григорием, прозвище Скуратов.

– Скуратов – это родовое прозвище или личное?

– Отца моего народ прозвал Скуратом[4], а я, стало быть, Скуратов.