Пророки Возрождения - Эдуард Шюре

I. Детство и юность

Городок Корреджо, где родился художник, находится на Ленце, возле Пармы, между Реджо и Моденой. Укрепленный замок и церковь в центре огромной ломбардской долины образуют центр поселения в отдаленные времена. Антонио Аллегри родился в 1492 году в Корреджо, в семье горожан, жившей в скромном достатке. Его отец, торговец тканями, предназначал своего сына к занятиям словесностью. Самым выдающимся из его наставников был доктор Ломбарди, человек величайшей культуры, который преподавал словесность и красноречие в университетах Болоньи и Феррары. Молодой Аллегри получил также солидные знания обо всех научных и литературных темах, входивших в образование его времени, и можно поверить, что ученик извлек сокровища из уроков великого человека. Но формально он отказался заниматься словесностью. Он был из тех, кто принимает истину лишь сквозь призму прекрасного. Влюбленный в Природу во всех ее формах, он чувствовал неодолимое призвание к живописи, ставшее истинной страстью. «Этот великий и сладостный мыслитель был рожден с душой редкой и глубокой, сильной и емкой. Его сила окутывалась нежной улыбкой, прелесть невыразимой мечты витала над его жизнью и охватывала его мысли и действия чудесной гармонией. Прямота сердца, богатство души, ясность и высота трансцендентного духа – вот его гений в трех словах. Вот почему, недовольный своим именем Аллегри, которое, однако же, хорошо соответствовало такому виду спокойствия, он взял обыкновение подписывать свои картины именем Lieto, Радостный» (Маргарита Альбана).

Как такой высокий и незаурядный гений мог родиться и развиваться в темном городке? При графе Манфреди Корреджо стал весьма процветающим городом, но в нем не было ни школы живописи, ни музея, ни каких бы то ни было шедевров. Аллегри учился у посредственных художников. Чувство прекрасного, без сомнения, пробудилось в нем в добрый час под влиянием красоты итальянской природы. Должно быть, он чувствовал странное волнение под кронами этих тонких, посеребренных, изящных деревьев, чьи листья мягко трепетали при малейшем дуновении. Должно быть, он содрогался перед обширными горизонтами, очерченными лиловыми точками холмов, словно мерными колебаниями отдаленного океана. Возможно также, что он ощутил желание рисовать, глядя на молодую девушку, заснувшую в траве, на мать, играющую с ребенком под большими вязами, и что тогда он со смущением встретил эти типы нимф и мадонн, которые позже изобразит его кисть. Его первые сохранившиеся этюды представляют один – погонщика мулов, другой – мадонну. Они отличаются наивным натурализмом.

Но как пробудилось религиозное чувство в этой сверхчувствительной душе? Счастливый своей тайной мечтой, он не чувствовал себя хорошо среди людей, и порой все человеческие лица его беспокоили. Тогда он искал убежища в церкви и предавался созерцанию скорбящей Богоматери и распятого Христа. Для чего этот Бог – мученик? Отчего так невыразимо страдает его мать? Ему говорили, что Христос спас мир своей жертвой, но он не понимал, почему это было необходимо, не постигнув еще глубины зла и человеческого несчастья. Перед этими двумя скорбящими он чувствовал, как в нем зажигается огонь симпатии, подобный неугасимому огоньку лампады, горящему неподвижно в глубине апсиды.

Корреджо. Обручение св.　Екатерины.

1526–1527　гг. Париж, Лувр

Это чувство выражается в одной из его первых картин, «Христос под оливами». Иисус изображен коленопреклоненным, со склоненной головой, в глубоком смирении. Ангел, парящий в воздухе, утешает его. Лишь голова Христа, его руки и ангел выделяются во тьме. Остальная часть картины погружена в глубокую темноту. Этот эффект светотени некоторым образом материально выражает слова: «Душа моя смертельно грустна». Сам свет ангела, который исходит от чаши, создает впечатление навязчивой скорби. Вся Вселенная источает страдание из-за агонии Христа, и луч с высоты едва разгоняет эту непроницаемую ночь. Когда молодой Аллегри писал эту картину, он еще не размышлял над Евангелием от Иоанна, как это было позже. Он еще не измерил ни низвержение души в материю, ни возрождающую силу божественной любви. Однако эта любовь пронзает вас, как предчувствие невыразимой скорби, при виде этой картины. Аллегри тоже предстояло найти свой Гефсиманский сад, но гораздо позже. Другая картина, написанная Аллегри в молодости (она находится в Лувре), – «Обручение святой Екатерины». Можно было бы назвать эту картину, исполненную горячего и наивного поклонения, «Призвание святой» или «Мечта невесты». С какой-то девственной страстью молодая Екатерина на своей мистической свадьбе обменивается кольцами с божественным ребенком, в то время как Богоматерь нежно сплетает пальцы, а святой Себастьян наслаждается этой детской игрой, которая на самом деле является небесным договором. Если не размышлять о сюжете этой картины, то можно подумать, что присутствуешь на светской свадьбе – столько радости сияет с написанного полотна в яркой гамме от золотисто-желтого до багрово-красного и от ярко-синего до темно-зеленого. Кажется, что в этой картине молодой Аллегри, будучи вначале захвачен красотами земли, уже смотрит дальше и заранее обручается с тайнами страстей Христовых, говоря: «И я так же сошел с высот эмпиреев, и я так же буду страдать, как страдал и ты… Прощайте, небеса, но позволь мне жить в ожидании и наслаждаться жизнью». Любопытно, что Аллегри подарил эту картину на свадьбу своей сестре. Вместе с тем, она вызвала в стране такую сенсацию, что шесть молодых девушек пожелали постричься в монахини, будучи поражены ее красотой. В своей серафической душе Аллегри еще не отличал земные блага от духовных радостей. Естественно, что его произведения призывали то к одному, то к другому пути, в зависимости от темпераментов.

II. Путешествие в Мантую. Пробуждение античности. Комната в монастыре св. Павла

Но, наряду с христианской традицией, другой мир уже пробудился в нем. Леонардо, Рафаэль, Микеланджело питались из сокровищниц Рима и Флоренции. Аллегри никогда не покидал свою Ломбардию и даже не был в Милане. Ему нужно было некое пробуждение, чтобы заставить его понять великое искусство. Жестокий удар показал ему, на что он способен. Это произошло в Мантуе. Граф Манфреди, который уже отличил молодого художника и покровительствовал ему, увез его с собой в этот город, куда прибыл сам, чтобы спастись от чумы. Маркиз Гонзаго одарил Мантую прекрасными памятниками и большими музеями. Изабелла д’Эсте добавила богатую коллекцию скульптур, замечательных картин, античных камей и медалей. Наконец, Мантега, выдающийся художник, столь известный искусством построения ракурсов, украсил герцогский дворец прекрасными фресками, среди которых росписи величественного зала «Триумф Александра». Когда Аллегри приехал в Мантую, ему было семнадцать лет. Можно вообразить его оцепенение перед этими чудесами, перед этими античными статуями, смотревшими на него впервые, перед этими темными тканями и полуобнаженными телами мужчин и женщин, которые живописец заставил предстать перед ним в загадочных процессиях и в самых разнообразных позах, с блеском величия. Он видел, как трепещет мрамор и дышит полотно. Именно здесь множество удивительных форм должны были отпечататься в его мозгу, рой тел с прозрачной плотью колыхался на дрожащей ткани его воображения в потоке горячего света, и тысячи взоров, искавших его взгляда, приковали к земле его неподвижное и очарованное существо. Именно здесь он должен был воскликнуть: «Вот союз жизни и идеала. И я тоже несу в себе весь мир, и я тоже художник! Anch’io son pittore!»

Христианское небо и греческий Олимп уже парили в атмосфере Аллегри, словно блистательные миражи в розовом тумане божественного воспоминания. Отблески далекого прошлого и беспокойные семена новой жизни. Нескольких горячих лучей должно было хватить, чтобы все это засияло. В конце жизни он обогатил галерею античных женщин, оплодотворенных богами, несколькими примерами тонкой и одухотворенной страсти. Но с ранней юности он должен был создавать в этом мире эллинской радости мирок прелестного чистосердечия и девственной чистоты.

Жанна де Плезанс, аббатиса монастыря св. Павла в Парме, предоставила ему такой случай. То была аббатиса особого рода, в соответствии со свободными нравами итальянского Возрождения, – предприимчивая светская дама, общительная и смелая. Эта женщина, державшая крест, как скипетр, умела также играть веером и играть блестящую роль в обществе. Живость ее ума и естественная щедрость заставляли простить ее мужицкий юмор и властность. По крайней мере, этот необузданный темперамент должен был сопровождаться искрящимся воображением и утонченным вкусом. У нее была приемная, выходящая на улицу и заканчивающаяся спальней. Эта приемная, истинный перл архитектуры, служила ей салоном; она принимала там ученых, поэтов и пармских аристократов. Ей пришел в голову каприз украсить эту комнату мифологической живописью. Ее родственник и близкий друг, маркиз Монтино делла Роза предложил ей обратиться к Корреджо, который через несколько месяцев явился представляться аббатисе. Увидев его, Жанна поняла цену данного ей совета и не стала тратить время на беседу с ним. «Аллегри, – говорит нам его замечательный биограф, – был из тех натур, которым не нужно идти к миру, чтобы мир пришел к ним. Смесь высоты и мягкости, природной силы и приобретенного изящества дают им вид превосходства, которое невольно притягивает. Улыбчивая серьезность великих душ – вещь столь редкая и необычная для светских людей, что она внушает уважение, не задевая их, и чарует, удивляя. Вот так мы представляем Аллегри в его общении с вельможами и знатными дамами: мягкий, улыбающийся, но несколько замкнутый и всегда спрашивающий себя, по сердцу ли ему эта работа. В этот раз она пришлась по сердцу. Он творил мир из ничего. Художник видел три луны в гербе аббатисы. Благодаря этому простому мотиву, напомнившему ему греческую богиню, он представил „Охоту Дианы”, а образ растущей луны вызвал в его мыслях сцену из бесхитростной мифологии» (Маргарита Альбана).