Три столицы - Василий Шульгин

— Это общее правило. Гостиница может быть частная, имеет хозяина и все такое, но для наблюдения всегда приставлен некий партиец, который сидит в конторе и следит за всеми приезжающими.

Еврей работал хорошо, как работают в России, где вы никогда не рискнете натолкнуться на то, чтобы вам вдруг мылили щеку холодной водой. Все было в порядке, и бритва, и одеоколон, и пудра, только лицо его было неприятное до нестерпимости. Мне все казалось: а вдруг он мне отрежет голову.

Освеженные, мы ушли и погрузились в «кипяток огромного города».

Следить тут за тем, не следят ли за мной, было абсолютно невозможно, а потому я бросил это занятие, что было весьма приятно и беззаботно.

Петр Яковлевич, человек очень религиозный, хотел, чтобы я первым делом поехал поклониться могиле Патриарха в Донской монастырь. Это мне было очень по душе. Случилось так, что и в Киеве я первым делом попал в церковь.

От всех впечатлений у меня в голове немножко путалось. Я помню только очень много людей, как в любом большом городе. Но только люди эти были иначе одеты, как-то грубее и теплее. Тонконогих, в шелковых чулках эмигранток, напоминающих зябнущих птиц, здесь не было видно.

Если шелковые чулки и были, то они засовывались в ботинки. Так как становилось все холоднее, то все больше было поднятых воротников, и вообще было много меха, скверного, дешевого, но все же меха.

Лица? Здесь было не так много бритых, потому что Москва все-таки оказывала свое влияние, борода сохранилась. Но все же их было много. Из этого большого числа бритых огромный процент были, несомненно, евреи. Количество их поразило меня в Москве, именно в Москве. Были они всякие, явно советские, явно спекулянтские. В общем они были одеты лучше.

Наконец мы вышли на знаменитую площадь, которая волнует сердце всякого русского, хотя бы он не был москвичом.

Передо мной был Кремль, к каковому слову прибавить больше нечего. Сказать Кремль — это достаточно.

(…) Кремль и все, что там такое есть, непередаваемое и неописуемое, смотрело на меня со всех сторон.

Трамвай тащил нас бесконечно. Сначала улицы были получше, потом началось бесконечное вроде как бы предместье. Страшно раскинулась Москва. Не пожалели, можно сказать, земли русской. Ехали через какие-то базары, где водоворотом шла толкучка в валенках и в мехах. День был серый, и все это казалось не особенно веселым, но полным движения. Жизнь кипела, несмотря на серость и мороз.

Ехали мы и мимо совершенно бесконечных больниц и благотворительных учреждений. Теперь это захватила коммунистическая власть и что-то там делает. Но надписи остались: все это частные пожертвования. Глядя на эти огромные усадьбы, многокорпусные, грандиозные, я после долгого перерыва ощутил, что русская ширина натуры не исчерпывается безудержным пьянством. Здесь размах жертвователей был достоин именитого московского купечества.

Без конца длился какой-то бульвар, и, наконец, мы приехали.

Кто не видал Донского монастыря, тому надо бы посмотреть. А кто видел, для тех описывать бесполезно.

Мы вошли в ворота и сначала пошли в главную церковь, которая стоит высоко, т. е. на высоком основании, как в Париже на рю Дарю, 12. В церкви было величественно, холодно и пусто. Потом пошли к какому-то домику у главных ворот. Здесь жил патриарх Тихон. Это был домик для сторожа раньше. Тут решили поместить Патриарха всея Руси, духовного пастыря величайшей державы. Впрочем, это не имеет никакого значения. Сила их не в палатах. И Патриарха в сторожке обожали во сто тысяч крат больше, чем церковных владык во всей пышности их великолепия.

И я выслушал от Петра Яковлевича рассказ участника и очевидца того, как хоронили Патриарха.

Это начиналось здесь и шло на много верст вот по всей той дороге, по которой мы только что ехали. Тут были сотни тысяч людей. Царил полный порядок. Когда вынесли гроб, было так тихо, что все свечи горели. И этого нельзя рассказать.

Да, эти вещи не передаются. Их только можно почув ствовать. Я почувствовал, что это было нечто такое, что потрясло на всю жизнь всех, кто это видел. Это был какой-то психический ток необычайной силы. Огромное количество людей соединилось одновременно в одном чувстве, и чувстве высоком. Это не могло пройти без последствий Эта грандиозная волна куда-то побежала и что-то сделала. И она даст какие-то результаты. Но какие, в настоящее время наше сознание еще бессильно перед этими проблемами. Мы объясним это себе совершенно иначе и не сможем связать то, что произойдет, может быть, еще не скоро, с этими похоронами тишайшего Тихона.

Когда камень падает в воду, от него идет круг. Круг бежит далеко и доплеснется до всех берегов озера. Когда Патриарх лёг в гроб, белая волна побежала во все стороны. Она забежала в самые различные уголки и везде что-то колыхнула…

Мы пошли в другую церковь, поменьше. Там было уютно, как бывает только в русских церквах. Было бы темно, если бы не множество свечей, которые молились Богу во всех углах. Шла служба. Было много народа, но не в этом дело, а в том настроении этого храма и этой молитвы… Вовсе не все храмы одинаковы, и вовсе не везде одинаково молятся. В некоторых эмиграционных русских церквах молятся хорошо: горячо и искренно. А вот в этом храме Донского монастыря, здесь молились люди еще с большим сосредоточием, чем мы молимся в рассеянии… Служба была какая-то старинная, и этим она отличалась от наших эмиграционных церквей, куда люди вкладывают свои «последние достижения». И то, и другое хорошо. Лишь бы не было «умственности». Когда Богу служат, стараясь что-то кому-то «доказать», ничего не выходит. Надо стараться сделать как можно лучше. Сделать так, как больше всего нравится человеку, —   в наивном, но глубоко верном представлении, что и Богу это приятно. Божеству, если об этом можно говорить, собственно, нужна любовь к Дому Божьему. Она может проявляться различно, но она должна быть.

Справа у стены была могила Патриарха. Гробница была накрыта шитьем и вся уставлена цветами и свечами.

Простоял я у этого гроба некоторое время, и было тут хорошо. Что можно сказать больше? Я никогда не знал Патриарха лично. У меня не связывалось с ним никаких воспоминаний. Но я знаю, что было тут хорошо. Было, как надо. Человек становился чище и тверже. То, что нельзя сказать словами, говорили свечи своим трепетанием. Недосказанное свечами договаривали цветы. Впрочем, вековечные слова, все те же, древние, тысячелетние и каждый день новые, неслись величественным журчаньем эктении[33]. В этих моленьях было все. И не надо было ничего больше, как только присоединить к этому огромному потоку чувств, стремящихся из храмов всей земли к небу, и свою незаметную молитву. Истекая этой маленькой струйкой, душа росла и становилась больше.

Так капля, соединившись с миллионами других, перестает быть каплей и мыслит себя мощной рекой.

Мы вышли, и на пороге храма я купил крестик. Петр Яковлевич спросил у благообразного старичка продававшего:

— А где сейчас митрополит Петр Крутицкий? Не будет служить?

Старичок ответил:

— Митрополит? Да ведь он арестован!

— Как?

— Арестован… или этой ночью, или прошлой.

Петр Яковлевич был этим очень расстроен. Мы отошли. И пошли на кладбище, где он хотел показать мне одну могилу. По дороге он говорил:

— Этого следовало ожидать. Они употребляют все усилия, чтобы разрушить Церковь. Но не берут этого прямо в лоб. Это они оставили. Поняли, что прямое нападение невыгодно: похороны Патриарха показали, какая за ним была сила. Они даже теперь официально проповедуют, что религия не должна подвергаться насилиям, ибо от гонений вера только крепнет. В этом последнем они, конечно, не ошибаются. Поэтому они действуют иначе. Они стараются разложить духовенство, иерархов, к сожалению, это им удается. Заместителю Патриарха, митрополиту Петру, до известной степени удавалось продолжать дело покойного. Вот и надо было его свалить. К сожалению, по моим сведениям, раз он арестован, то по доносу не живцов[34], а тихоновцев же. У них идет раскол и игра в честолюбие. По моим сведениям, они донесли, что митрополит Петр ведет антисоветскую деятельность. Это неправда, потому что, продолжая путь Патриарха, он держался вполне корректно по отношению к властям предержащим. Но ведь для них это не важно, правда это или нет. А важно было его арестовать. Потому что они твердо решили уничтожить Патриаршество, т. е. единоначалие в Церкви и создать коллектив, т. е. восстановить Святейший Синод. Они его назовут как-нибудь иначе, увеличат число членов, например до шести, и в этом коллективе всегда сумеют делать все, что хотят, при помощи обер-прокурора. Обер-прокурор будет называться иначе, а персонально им будет Тучков, чекист, который заведует церковными делами. Вот и весь смысл этого ареста. Впрочем, есть и другой. Но пойдут ли они на это, еще неизвестно. Они хотят пустить версию, что Патриарх был отравлен. А это им нужно для того, чтобы вскрыть тело Патриарха. А вскрытие им нужно для того, чтобы предупредить возможность будущей канонизации. Они думают, что канонизация вскрытого тела невозможна.