Весь Роберт Маккаммон в одном томе - Роберт Рик МакКаммон

карьера. Я полностью вкушал сладкий плод жизни, я был богат. В столь многих отношениях богат.

Мэтью ничего не сказал, но ему стала понятнее боль магистрата из-за оставленного в руках Шоукомба предмета одежды.

— Через четыре года, — снова заговорил Вудворд, болезненно сглотнув, — Энн и мои партнеры уговорили меня стать соискателем мантии. Я сдал необходимые экзамены… стал помощником судьи. В свое время мне сообщили, что при ближайших назначениях я буду повышен. — Он с трудом сделал вдох и медленно выдохнул. — Долго ждать не пришлось. В то лето пришла чума, и открылось много вакансий.

Вудворд замолчал, прислушиваясь к шепоту призрачных воспоминаний.

— Чума, — сказал он, глядя в никуда. — Лето кончилось. Настала мокрая противная осень, а чума осталась. Она начиналась с нарывов на коже, потом следовали припадки и мучительная агония. Мой лучший друг умер на моих глазах в сентябре. Он высох из крепкого атлета в хнычущий скелет всего за две недели. А потом… как-то утром, в октябре… раздался крик горничной из спальни Томаса. Я влетел туда. Уже зная. И боясь того, что увижу.

Голос его упал до едва слышного шепота, и горло горело адским огнем, но он чувствовал, что обязан говорить.

— Томасу было двенадцать. Чума не считалась ни с возрастом, ни с общественным положением, ни с богатством… ни с чем. Она обрушилась на Томаса… будто решив уничтожить не только его, но и его мать, и меня. Все, что могли доктора, — успокаивать его опиумом. Но опиума было мало, чтобы Томас не страдал. Куда как мало.

Ему пришлось сглотнуть еще раз и ощутить, как слизь воспаления ползет вниз по горлу.

— Не дать ли вам чего-нибудь попить? — спросил Мэтью, вставая.

— Нет. Сядь. Я должен говорить, пока еще могу. — Он подождал, пока Мэтью усядется. — Томас боролся с болезнью, — сказал магистрат. — Но… победить, конечно, не мог. У него так воспалилась кожа, что он повернуться не мог в постели. Однажды… во время припадка… его так били судороги, что кожа… кожа с мясом стала сползать со спины, как мокрая кора с гнилого дерева. И повсюду была кровь, и чумной гной, и запах… этот запах… омерзительная вонь смерти.

— Сэр, — начал Мэтью, — не надо…

Вудворд поднял руку:

— Будь добр меня выслушать. Томас жил еще десять дней после того, как заболел. Нет, «жил» — неточное слово. Мучился. Эти дни и ночи слились для всех нас в один неразличимый ужас. Его рвало потоками крови. Глаза опухли и закрылись от плача, и он лежал в грязи, потому что нам никто не помогал, а мы… мы не успевали стирать простыни. В последний день… его скрутили безудержные судороги. Он так вцепился в прутья кровати, тело выгибалось дугой, и вся кровать подпрыгивала, тряслась, как какая-то демонская игрушка. Я помню его лицо в тот последний час. Лицо.

Вудворд зажмурился, на щеках заблестела испарина, и Мэтью трудно было на него смотреть — таким страшным казалось это зрелище запертого в душе горя.

— Боже мой, лицо! — прохрипел магистрат. Глаза его открылись, и Мэтью увидел, что они покраснели от мучительного воспоминания. — Чума… сожрала почти все его лицо. К концу он… даже не был похож на человека. И он умирал… его трясли припадки… он изо всех оставшихся сил цеплялся за прутья кровати. Я видел, как пальцы сжимаются… сильнее и сильнее… и он смотрел на меня. — Вудворд кивнул, отмечая этот момент. — Говорить он не мог, но я видел, видел, что он задает мне вопрос, будто я — сам Господь Всемогущий. И он спрашивал: «За что?» И на этот вопрос — непостижимый, недоступный вопрос — я был нем. Не прошло и десяти минут… как он испустил стон и покинул нас наконец. А у меня такие были на него планы. Такие планы. И я любил его — любил сильнее, чем сам думал. Его смерть… и этот ужас, как он умирал… не могли не отравить остаток наших дней, — выговорил Вудворд. — Энн всегда была хрупкой… а теперь ее рассудок слегка помутился. Дух ее потемнел, и мой тоже. Она обернулась против меня. Она не могла больше жить в этом доме, у нее начались припадки ярости. Я думаю… она так отчаялась, так гневалась на Бога… что жизнь ее свелась к животным побуждениям. — Он снова глотнул. — Она начала пить. Ее стали замечать в недостойных местах… с недостойными людьми. Я пытался до нее достучаться, прибегнуть с нею вместе к церкви, но становилось только хуже. Наверное… ей нужно было кого-то на этой земле ненавидеть так же, как она ненавидела Бога. В конце концов она ушла из дома. Мне говорили, что ее видели пьяной в определенном районе города, и с ней был мужчина дурной репутации. Стала страдать моя карьера. Пошли слухи, что я тоже пью — что иногда бывало правдой — и что я беру взятки. Что никогда правдой не было. Но удобная ложь для тех лиц, что желали мне вреда. Напомнили о себе долги — как поступают они всегда с человеком в трудном положении. Я продал почти все, что у меня было. Дом, сад, фонтан, кровать, на которой умер Томас… все равно я на все это смотреть не мог.

— Но вы сохранили камзол, — сказал Мэтью.

— Да… потому что… не знаю почему. Или знаю. Это был единственный предмет из моего прошлого… оставшийся чистым и незапятнанным. Это было… дыхание вчерашнего дня, когда мир еще благоухал.

— Простите, — сказал Мэтью. — Я понятия не имел.

— Откуда же тебе было знать? Со временем… мне стало доставаться меньше дел. Должен сказать, что во многом я сам был виноват в этой немилости, ибо позволял брату Рому составлять мне компанию на судейской скамье. И я решил… раз мое будущее в Лондоне темно, попытаться сделать его светлее в колониях. Но перед отъездом… я попытался найти Энн. Я слыхал, что она прибилась к компании женщин того же класса, которые