"Новый Михаил-Империя Единства". Компиляцияя. Книги 1-17 (СИ) - Марков-Бабкин Владимир

Из сообщения информационного агентства Propper News. 17 сентября 1917 года

По сообщениям из Франции, вся страна охвачена гневом, на улицах городов проходят манифестации, полные ярости и проклятий в адрес Германии. «Боши убили нашего короля!» – вот основной лейтмотив выступлений.

Однако, как свидетельствуют независимые наблюдатели, пока не отмечается особого оживления на призывных пунктах, и, вопреки многим прогнозам, гнев и патриотический подъем пока не вылились в нечто подобное тому, что мы могли видеть в начале Великой войны. Более того, наряду с требованиями кары для виновных, на манифестациях звучат отдельные призывы к миру и, хотя они пока не носят массовый характер, однако же никак не пресекаются ни властями, ни самими демонстрантами.

Тем не менее назначенный новым премьер-министром Французского королевства маршал Луи Юбер Лиотэ сделал сегодня официальное заявление о том, что Франция будет продолжать выполнять свои союзнические обязательства по Антанте, а война будет продолжена. Однако ряд признанных экспертов обратили внимание на обтекаемость формулировок в тексте заявления и на отсутствие упоминаний о необходимости освобождения оккупированных Германией французский территорий. Впрочем, делать далеко идущие выводы пока рано, тем более что свою позицию пока не выразила официально регент Франции королева-мать Изабелла Орлеанская.

Напомним нашим читателям, что вчера в ходе варварской бомбардировки германскими аэропланами временной столицы Франции города Орлеана под немецкими бомбами погибло свыше трехсот человек, собравшихся на торжественную встречу нового монарха. В числе погибших оказался и сам король Иоанн Третий. Эта кровавая бомбардировка мирного населения вызвала возмущение и осуждение по всему миру, включая официальное заявление папы римского.

Во Франции и во всем мире широко обсуждаются последние слова, сказанные Иоанном Третьим, умирающим на руках своего юного сына: «Анри, мой мальчик, стань императором и отомсти бошам за меня и Францию!» В таких условиях официальные соболезнования, полученные новым королем Генрихом VI от имени германского кайзера Вильгельма II, выглядели утонченным оскорблением. Нет никаких сомнений в том, что ни Генрих VI, ни королева-регент Изабелла Орлеанская не забудут ни убийства отца и мужа, ни последовавшей за этим официальной пощечины от виновника трагедии. Тем более что кроме пустых слов, «соболезнования» не повлекли за собой никаких изменений – наступление немцев во Франции продолжается, а прекращение бомбардировок связано с нелетной погодой, а не с какими-то раскаяниями в содеянном.

Отдельной темой обсуждений в мировой пресса стала героическая гибель русского посла во Франции, который ценой своей жизни спас дофина Анри и королеву Изабеллу. В благодарность за спасение Генрих VI пожаловал своему спасителю – погибшему графу Мостовскому, французский титул маркиза Ле-Блосьера и орден Святого Духа – высшую награду Французского королевства.

Мы будем держать наших читателей в курсе информации о развитии ситуации во Франции.

Россия. Императорский поезд. 4 (17) сентября 1917 года

– Так что, теперь получается, что твой Михаил теперь еще и маркиз Ле-Блосьер?

Хмуро киваю.

– Получается. Прекрасный титул, но я бы предпочел видеть живого Александра Петровича, а не жалованную грамоту французского короля на сей счет. Михаил пока прекрасно бы обходился и титулом простого барона Мостовского.

– Согласна. – Маша вздохнула. – Но тут от нас уже ничего не зависит. Произошло то, что произошло, и ничего изменить невозможно. Ты намерен признавать этот титул за Михаилом?

Криво усмехаюсь и тычу пальцем в вензель Генриха VI внизу жалованной грамоты.

– А как ты себе представляешь мой отказ? Это будет пощечина юному королю почище, чем та глупость кайзера Вильгельма, уж не знаю, кто ему насоветовал так поступить.

– Да, верно. Этот титул не только дань признательности за спасение, но и прекрасный способ укрепить отношения с Францией. Что ж, значит, теперь титул Михаила выше, чем титул Георгия.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Хитро прищуриваюсь:

– Ты никак ревнуешь?

Жена удивленно посмотрела на меня, затем задумчиво проговорила:

– А ты знаешь, я под таким углом не смотрела на вопрос. Но, пожалуй, ты прав, что-то такое действительно есть. Георгия я уже приняла. Не знаю, то ли как сына, то ли как младшего брата, если так можно выразиться в случае, что я жена его отца. В общем, ты меня понимаешь?

– Да.

– Вот. А с Михаилом пока все иначе. Умом я понимаю, что он твой сын, но вот сердцем… Я обещала баронессе Мостовской присмотреть за Мишей. Но ничего другого я не обещала…

Присаживаюсь на корточки перед ее креслом и заглядываю в глаза.

– Малыш, а ты ведь и вправду ревнуешь.

Маша, вздохнув, кивнула.

– Да, ты прав, вероятно. Пока не могу с собой ничего поделать. Каждый раз, когда я его вижу, я вспоминаю об этой женщине.

М-да. Не было печали – черти накачали. Вот не было проблем хотя бы на личном фронте, и не успеешь опомниться, как пошло-поехало. А с учетом того, что вся банда Георгия едет с нами в Константинополь, то видеть Мишу императрица будет часто. Хорошо хоть доступа в наш личный вагон нет ни у кого из них, кроме Георгия. А в их вагон Маша старается не ходить. Теперь ясно почему.

Видимо, почувствовав, что перегнула палку, девушка постаралась улыбнуться.

– Извини, я не хотела портить тебе настроение. Это все токсикоз. Нервы. Постоянно боюсь на кого-нибудь сорваться. Благо хоть беседы с Натали меня успокаивают. Она хороший психолог и умеет выслушать, а порой и посоветовать что-то дельное.

Да, камер-фрейлина поручик Иволгина была находкой во всех отношениях, тут ничего не скажешь.

– Не бери в голову, любовь моя. Все хорошо. Как прошел день?

Маша грустно улыбнулась.

– Сплошные бумаги, доклады, прошения. Совещание с графиней Менгден по делам моего ведомства. Школы, гимназии, университеты. Дома призрения. Затем совещание с генералом Духониным и доктором Лукьяновым о создании Императорской санитарноэпидемиологической службы, создание на местах санитарно-эпидемиологических станций, всякого рода вопросы благоустройства городов и деревень, привлечение населения и особенно молодежи к оздоровлению и профилактике. Противоэпидемиологические мероприятия. Тут опыт «Чумного форта» в Кронштадте очень помог…

Она говорила все тише, а затем просто зевнула. Улыбаюсь, продолжая держать ее ладошки в своих руках.

– Пойдем-ка, солнышко, я тебя спать уложу.

Маша на мгновение задумалась, а затем кивнула.

– А пойдем! Только имей в виду, что обратно я тебя уже не отпущу, а то опять будешь до утра тут сидеть!

От Российского Информбюро.

Сводка за 4 (17) сентября 1917 года

Сегодня доблестными русскими войсками под командованием генерала Экка был освобожден важный транспортный узел город Шавли, что резко ухудшило положение германской группировки в Курляндии.

Отважные казаки 6-й Донской казачьей дивизии под командованием генерал-лейтенанта Пономарева, продолжают свои смелые рейды по тылам противника, не только нарушая линии снабжения и разрушая мосты, но и не давая возможности врагу даже спать.

«Спать германец будет на том свете!» – так говорят донцы.

Во Франции осложняется ситуация на британском участке обороны, и португало-британские войска вынуждены отходить к побережью Ла-Манша под прикрытие орудий английских линкоров.

На других участках фронта ничего существенного не произошло.

Путь к Революции. Воспоминания европейцев, участвовавших в Великой Октябрьской социалистической революции. Мехико.

РевКомИздат, 1942. Перевод с испанского[64]

Из воспоминаний товарища Хосе Ацеро

Многие товарищи ставили мне в упрек мои георгиевские награды. Мол, как мог идейный коммунист воевать на стороне проклятого михайловского царизма. Но мне никогда не было за это стыдно.

Хотя я и был призван на фронт после ссылки уже в самом конце Империалистической войны, за царизм я не воевал. В 6-м Сибирском воздухоплавательном полку я был даже не летнабом, а метеорологом. Против неприятеля при всём желании я не мог геройствовать. Именно потому, имея большую нужду после ссылки, не получая ни вестей, ни поддержки от товарищей, затравленных без суда и следствия русским военно-популистским режимом, я согласился ехать на фронт. Никак иначе я не мог покинуть Сибирь, где под административным надзором пребывал после ссылки. Другой путь в Европу мне был заказан, а только там можно было продолжить нашу борьбу.

Поначалу я думал бежать из эшелона ближе к Петрограду или Кавказу – там, где я мог бы затеряться. Но нас погнали под Ригу через Смоленск и Полоцк, и разделять судьбу погибших по глупости дезертиров – показательно развешенных на многих станциях – я не хотел.

Приехав под Ригу, мы попали «с корабля на бал»: нас сразу отправили на Эзель. А с острова не далеко убежишь… Там во время избиения немецкого флота под Моонзундом мне пришлось впервые подняться для наблюдения за погодой на воздушном шаре. За это «геройство» я свою первую георгиевскую медаль и получил.

После того боя нас оставили на острове, и я поднимался в небо ещё несколько раз, изучая попутно воздушные течения Балтики. Но в самом начале сентября нас перебросили с десантом в Либаву, где я снова поднимался в небо. Здесь мне даже впервые выдали пистолет «отстреливаться от противника». Я даже уж представлял, как я по-джигитски сделаю экс[65] атакующему меня самолёту и улечу потом на нем в Швецию, но поднявшийся с Балтики шторм прервал эти мои фантазии.

Мой напарник, похоже, плохо закрепил трос, и меня порывом ветра сорвало с якоря. Веревка ещё тащилась по земле, и я надеялся, что она за что-то зацепится. Но надеялся я тщетно: меня несло ураганом по большой дуге сначала на юг, потом на восток и север.

Подо мной проносились леса и болота Литвы. Оправившись от первого шока, я, стараясь отогнать страх, стал наблюдать за тем, что происходить внизу. Так я и заметил несколько немецких эшелонов, идущих за бронепоездами от Ковно и Елгавы к Либаве. Подумалось, что мне ещё повезло и меня не сбросят в холодную Балтику вместе с нашим безумным десантом.

Ветер уже нес меня почти строго на север. Шар мой остыл и стал снижаться. Тут из густого леса прозвучала пара выстрелов. Я присел в гондоле своего аэростата и подумал, что радовался я рано. Мой шар был пробит, и, не буду перед товарищами лукавить, мои губы сами стали шептать слова старой грузинской молитвы. Может, слова мои дошли, и упали мы с шаром удачно. Шар повис на раскидистом ясене, корзину дернуло, и меня выкинуло из неё в кусты у болотца.

Не успел я еще встать, как рядом образовались два «леших» в мохнатках[66]. Они подхватили меня и потащили в лес. Я стал думать, что меня услышал не тот, к кому я парой минут ранее обращался. Но спрятавшись от приближающегося дождя под кронами леса мои демоны изволили вполне по-русски чертыхнуться, и я понял, что попал «к своим».

Так и оказалось. Подбили меня партизаны русского Северного фронта[67]. Не подстрелили они меня в воздухе, потому как на то приказа не было, а на земле – потому как я был в нашей шинели и, вылетая из гондолы, «молился» как и положено ссыльнокаторжному.

Мои спасители отвели меня к своему командиру: ротмистру Булаку[68]. Которому, пребывая ещё в волнении я и выпалил всё, что видел сверху. Меня напоили спиртом, накормили и сменили мою пропитавшуюся водой и холодом шинель. Переночевал я в его отряде. Утром меня знобило, и разведчики дали мне отлежаться. Командир вызывал только пару раз кое-что уточнить, а лекарь пичкал своими микстурами. Имея время подумать, я понял, что судьба дала мне урок и указала дорогу из этого михайловского ада.

Во второй от моего приземления день – 3 сентября меня подняли перед рассветом и дали коня. На все мои отговорки о моей сухорукости и гиппофобии[69] ротмистр посмеялся и заявил:

– Труднее всего быть сбитым лошадью сидя на лошади. А править поводьями можно и одной рукой, а стрелять, орёл, у меня более умелые люди имеются!

Пришлось мне пересилить себя и под смешки конников сесть в седло. После моей гонки в небе это оказалось совсем не страшно.

К вечеру вышли мы к станции Мурашево, где концентрировалось германские части и бронепоезда. С непривычки у меня после перехода всё болело, и вся моя помощь и участие в том деле заключались в прогнозе погоды на утро, который запросил командир. Ответил я уклончиво, но, как оказалось, угадал. Утром партизаны-пунинцы подорвали два железнодорожных моста северо-западнее Можеек, лишив немцев возможности ударить бронепоездами на Либаву. При этом было ранено пару русских бойцов, среди них и брат командира Юзеф[70], сбивший 1 сентября мой шар.

Отряд спешно отошел в леса, и вечером соединился с кавалеристами 2-й конной армии. Моя одиссея меня сильно вымотала, и 5 сентября, уже из расположения своей воздухоплавательной части я был отправлен на новике[71] во флотский госпиталь в Гангуте. Шторм чуть стих, но дырявые транспорты, выделенные нам михайловскими генералами для десанта, в море выйти боялись. В Гангуте меня и нашли вторая моя георгиевская медаль за мой полет и георгиевский же крестик за участие в акции разведчиков. Так и не выстрелив в ту войну не разу, я получил три своих награды. Потому стыдиться пред товарищами мне не за что. Опыт же, полученный в Курляндии, сильно помог мне в революции, а георгиевский крестик даже помог мне потом в замирении с кристерос[72].