Святополк Окаянный - Сергей Мосияш

— Спрашивай, князь, — умиротворенно отвечал Бруно. — С чистым сердцем отвечу тебе.

— Ну перво-наперво, где ты родился, отче? Что за семья у тебя?

— Я из семьи германских графов Кверфуртских, князь. В отрочестве поступил в церковную школу в Магдебурге, которую и окончил. В девятьсот девяносто шестом году король Оттон предпринял поездку в Рим и взял меня с собой. Назад я уже с ним не вернулся.

— Почему?

— Меня увлекла монашеская жизнь, и я остался в монастыре Святого Алексия и Бонифация под Римом, где пробыл почти пять лет.

— Странно, отец Бруно, ты, судя по всему, из богатой семьи и вдруг решился отказаться от всего.

— Потому и отказался, князь, что меня увлек аскетизм. Не к тому ли нас призывают апостолы? В девятьсот девяносто девятом году я услышал о мученической гибели Адальберта и решил продолжить дело, начатое им. Я воротился в Германию, в Мерзебург, на троне уже сидел Генрих Второй, я пытался уговорить его предпринять крестовый поход против пруссов, убивших Адальберта: Но он не согласился, что меня очень удивило, ведь Адальберт был его родственником. Теперь у меня надежда на Болеслава Храброго, надеюсь его подвигнуть на это. А сейчас направляюсь к печенегам, которые, как и пруссы, прозябают во тьме язычества.

— Ты не боишься, отец святой, разделить судьбу Адальберта?

— Нет, сын мой. Страдание за веру, что может быть прекраснее этого подвига! И ты, коли истый христианин, князь, не должен мне препятствовать исполнить мой долг.

— Я подумаю, отче, — обещал Владимир, — А ты пока отдыхай. Чем тебе плохо на митрополичьем подворье?

Епископ остановился на митрополичьем подворье, заняв со своим послушником Фрицем небольшую скромную келью. Митрополиту он уже не надоедал своими просьбами, поскольку тот сделал свое дело, представив его князю. А разрешение на проезд, а точнее, на переход через Русскую землю мог дать только он — Владимир Святославич.

Конечно, они с Фрицем могли бы, никому не говоря ни слова, двинуться на юг и так добраться до печенегов. Но митрополит и другие люди говорили, что рубежи Русской земли ограждены высоким заплотом, а в редких воротах стоят сторожа, которые их не пропустят в степь и могут даже пограбить, а коли заподозрят в переметничестве, то и живота лишат. Только в княжьей власти позволить им проход во враждебную степь.

И Бруно едва ли не каждый день отправлялся к великому князю узнать, что наконец-то тот надумал. Владимир Святославич недооценил немца, терпение начало изменять ему самому. А епископ, едва замечая изменения в поведении высокого хозяина, становился все настырнее.

— Владимир Святославич, ежели ты истый христианин, то должен понимать, что вставать на пути проповеди Христовой— великий грех.

— А разве не грех, отец святой, посылать брата по вере на верную гибель?

— Нет, князь, ты не на гибель шлешь брата по вере, но на подвиг, которому он служить призван Богом.

За месяц таких споров Бруно преуспел-таки. Князь согласился, но при условии, что сам лично проводит его до границ своей земли.

И когда наконец наступил день отъезда, Владимир с удивлением узнал, что у епископа и его спутника нет даже коня. Пришлось им дать своих, княжьих.

В эту поездку взял с собой Владимир и сына Бориса — показать порубежные укрепления и самому посмотреть, сколь искусен отрок на коне.

Для княжича это была такая радость, что он от восторга все время рвался пустить коня в елань, но из-за немцев, не умевших ездить в седле, кавалькаде приходилось скакать неторопкой хлынью. Князь вполне понимал нетерпение сына и изредка давал ему нехитрые поручения:

— Вон там, взгляни-ка, Борис, что это чернеется, уж не печенеги ли затаились. А ну-ка проверь.

И мальчик, радостно гикнув, поднимал коня своего на дыбки, а потом с ходу бросал в елань и мчался к едва темневшей в стороне точке.

Епископ Бруно, невольно любуясь мчащимся всадником, не скрывал восхищения:

— Славный сын у тебя растет, князь.

Владимиру были приятны эти похвалы его любимцу, и он соглашался:

— Да, из отрока добрый воин будет.

А Борис на том же бешеном скоке возвращался к отцу и сообщал:

— Это не печенег, это пень обгорелый.

Заночевали на Русской поляне под Перуновой сосной, где кем-то из проезжавших ранее добрых людей все было приготовлено — дрова для костра, колья и стойки для разбивки шатра. Гридни, сопровождавшие князя, быстро установили шатер, расстелили в нем подстилы-потники, снятые с коней, и кинули седла, заменявшие в походах подушки.

Костер князь не велел разводить, обошлись вяленой рыбой, калачами и ключевой водой из ручья, журчавшего в лощине.

Выехали чуть свет и уж к обеду были у порубежной огорожи, и Владимир Святославич сказал:

— Ну вот, отец святой, доси моя земля, а там уже печенежская. Подумай, прошу тебя, подумай еще раз, стоит ли ступать на нее, окаянную.

— Полноте, князь, говорить об этом. Дело решенное. Мы идем.

С этими словами Бруно и его спутник стали слезать с коней.

— Вы чего? — удивился Владимир. — Берите коней, я дарю их вам.

— Спасибо, князь, — молвил смиренно епископ. — Но кони — это богатство. Зачем же мы станем искушать язычников? Сам же говорил, они грабители. Мы с Фрицем придем туда наги и нищи, лишь неся им слово Божие. Спасибо.

— Знаю, святой отец, завтра прежде третьего часа ты вкусишь горькую смерть, без причины, без пользы.

— На то воля Божья, — отвечал смиренно Бруно. — Прощай, князь.

И они не спеша пошли в степь. А князь стоял со своими телохранителями и молча смотрел им вслед. Черные фигурки миссионеров удалялись, постепенно уменьшаясь; когда они стали казаться лишь точками на окоеме, князь обернулся к сыну:

— Борис, догони их, скажи, что я прошу их не погубить жизнь свою понапрасну, к моему бесчестью. Очень прошу.

И Борис, гикнув, помчался догонять иереев. Князь знал, что отрок не вернет их, но поскольку был твердо уверен, что они погибнут, хотел так передать им свое последнее слово. Слово о чести его безгрешными устами отрока.

Борис подскакал к отцу с плохо скрываемой радостью на лице, вызванной, видимо, лихой скачкой, но не ответом иереев:

— Епископ сказал, молитесь за нас.

— И все?

— Все, отец.

— Ну что ж. Станем молиться. Леону велю поминать их во здравии на каждой службе.

И правда, в первые дни по уходе миссионеров великий князь поминал их каждый день. Но на душе его было сумно и тяжело. Прошел месяц, другой, третий, а от Бруно и его спутника не было никаких вестей.

A между тем митрополит Леон все поминал их во здравии. И Владимир как-то сказал ему.

— Не пора ли епископа Бруно в заупокойной поминать?

— А есть очевидцы гибели его?

— Нет, святой отец, но уж три месяца — ни слуху ни к духу.

— Тогда уж лучше отставить их от здравия, но и в заупокойную не вносить. А то ведь это грех в заупокойной живых поминать. Пождем, сын мой.

— Не знаю, что отписать императору германскому. Ведь из христиан я последний зрел их живыми.

— Он разве спрашивает о них?

— Пока нет. Но я чувствую вину, отец святой.

— Пождем, пождем, сын мой. Авось и случится чудо и воротятся упрямцы.

К Митрополит как в воду глядел, чудо свершилось. Вернулся Бруно со своим спутником на шестой месяц. Оборванные, грязные явились они к великому князю. За полугодовое отсутствие епископ стал весь белый, поседел. Глаза ввалились, губы почернели, голос едва слышен.

Вернулись святые отцы не одни, привели с собой печенежского отрока Загита — княжеского сына.

— Мы склонили к миру с тобой, Владимир Святославич, князя Илдея, — сказал Бруно. — А чтоб крепок он был, привезли тебе в заложники любимого сына его Загита. Илдей ждет от тебя того же, князь, и поскольку мы были порукой за тебя, отправляй ныне же своего к нему.

— Любого? — спросил Владимир.

— Нет. Самого дорогого твоему сердцу.

Владимир тут же распорядился топить баню, нести новые сорочки, платья и сапоги, поскольку миссионеры явились едва ли не босыми.

Лишь отмыв их, переодев в чистое, усадив за стол с питьем и едой, он приступил к расспросам:

— Ну как, святой отец?

— Ты прав был, Владимир Святославич, уцелели. Всякого лиха хватили. И в колодках сидели, и голодали, и холодали, и работали. Но Бог не выдал нас. Подвернулся их князь крещеный, он нас из колодок вызволил.

— Ну а сколько ж вы окрестили?

— Тридцать душ, сын мой, тридцать душ.

Князь едва не воскликнул: «Так мало!» — но удержался, понимая, что этими словами может обидеть подвижников. Он был рад и даже счастлив, что видит их живыми и невредимыми. Хотя радость была с горчинкой, предстояла разлука с Борисом.

— А мы тут вас всегда во здравие поминали.

— Вот и спасибо. Вот вашу молитовку Бог и услышал и миловал нас, грешных, — говорил, улыбаясь, Бруно. — Вот и спаси вас Бог.