Женщина, потерявшая себя - Ник Хоакин

— Нет, нет, не надо. Когда я стою, мне гораздо лучше. Дайте мне покурить, падре. Кто это звонил, Кикай?

— Мой муж. Он сказал, что Мачо в конце концов отказался от поисков. Фидель говорит, что бедняга плакал как ребенок. Они пошли к нам домой переодеться в сухое, но, когда Фидель спустился вниз, Мачо уже не было. Ты о нем не беспокойся, Конча. Скорее всего, он пошел куда-нибудь напиться. Сейчас это ему будет только на пользу. Бедный малый, он так страдает. И еще долго будет страдать. Может быть, пошлем Видалю еще одну телеграмму? Он должен знать, к кому надо обратиться, чтобы нам помогли обыскать всю бухту. Впрочем, сомневаюсь, удастся ли что-нибудь сделать сегодня — такой шторм. А вообще тебе совершенно незачем сидеть здесь и ждать новостей. Умоляю тебя, Конча, поехали ко мне. Я считаю, что в подобных обстоятельствах отель не подходящее место, особенно отель за границей. Я понимаю, почему ты не в состоянии здесь плакать: тут такая казенная обстановка. Но уж у меня дома ты сможешь выплакаться вдоволь.

Падре Тони сказал, что ему пора домой.

Прислонившись к столу и сложив руки на груди, Конча сказала, не вынимая сигареты изо рта:

— Я хочу поехать с падре Тони и побыть возле его отца.

Она вздохнула, погасила сигарету и взяла со стола плащ падре Тони.

— Почему бы вам не взять меня с собой, падре? — продолжила она, помогая ему надеть плащ. — Пожалуйста, возьмите меня с собой!

Кикай Валеро, испугавшись, что на этом ее роль может кончиться, заявила, что подобное желание, конечно, свидетельствует о благородстве и добрых намерениях Кончи, однако в сложившихся обстоятельствах…

Засунув руки в карманы халата, Конча подошла к занавешенному окну.

— Мне хотелось бы быть подле него, — сказала она, помолчав, — потому что уходит последний человек из моего мира и я хочу быть рядом с ним, чтобы попрощаться с героем моего детства.

Она отодвинула тяжелую занавесь: ветер прижимал к стеклу ветку дерева, где-то над крышами полыхнула молния. Вздрогнув от раската грома, она отпустила занавесь и повернулась к двум наблюдавшим за ней людям.

— Но конечно, я не могу позволить себе этого… — сказала она и, снова засунув руки в карманы халата, прислонилась к тяжелым занавесям.

Тусклый свет лампочки очерчивал в темноте ее осунувшееся лицо.

Она поежилась, откинула голову назад и улыбнулась монаху.

— Попрощайтесь с ним за меня, падре Тони. Я должна остаться здесь и ждать.

— И она все еще там, ждет, — сказал падре Тони, — хотя не похоже, чтобы тело нашли сегодня. Когда я уходил, она пошла в спальню одеться. Она сказала, что должна быть наготове. И еще сказала, что ей хочется нарядиться в шелка и надеть драгоценности.

— Как странно она себя ведет в этой ситуации, — заметил Пепе.

— И все-таки я уверен, — продолжал его брат, — что это повлияло на нее гораздо серьезнее, чем она думает или говорит.

— И никаких признаков угрызений совести?

— Как я уже сказал, она ужасно осунулась и совсем без сил.

— Но она отказывается признать себя виновной, признать свою ответственность за случившееся.

— Как она может сказать это вслух? Она даже не осмеливается думать о чем-то подобном, иначе ведь можно сойти с ума, а кроме того, по ее же собственным словам, признать свою вину означает признать, что ее жизнь кончена. А она еще очень хочет жить.

— И поэтому она наряжается в свои дурацкие шелка и драгоценности?

— Совершенно верно. Чтобы доказать себе, что все это, в общем-то, ее не сломило.

— А это и на самом деле так. О, с ней все в порядке: она спокойно дождется, когда тело найдут и похоронят. Потом все друзья в один голос начнут убеждать ее, что она должна держаться мужественно и жить, как раньше. И вскоре все начнут говорить, как она мужественно все перенесла, какой она молодец, что находит в себе силы жить так, будто ничего не случилось. А для нее и действительно ничего не случилось. Уже через неделю она вернется к своим обычным занятиям.

— Сомневаюсь.

— Может быть, ты думаешь, она уйдет в монастырь замаливать грехи?

— Ее, по-моему, мучает мысль, что бог преследует ее.

— Ей следовало бы мучиться другими мыслями, — сказал Пепе Монсон, возмущенно поднимаясь с дивана. — Ей следовало бы думать о том, что ее дочь мертва!

Он сердито оглядел холодную комнату — потертый ковер на полу, два скрещенных флага под портретом генерала Агинальдо, сердце Иисусово на книжной полке между двумя бронзовыми подсвечниками, головы буйволов-тамарао над темными от дождя окнами. Сюда, в эту комнату, два дня назад явилась Конни Эскобар с дикими от ужаса глазами, накрашенная, в черных мехах и черной шляпке, с тускло поблескивавшим жемчугом на шее… Он вновь увидел, как она прошла через комнату к столу, видел, как она села в кресло и наклонилась вперед, тяжело дыша. Она сказала, что бегом поднялась наверх, на четвертый этаж. Когда он сел напротив нее, она стремительно подалась к нему, хватаясь руками в перчатках за край стола. Она сказала: «Умоляю вас — помогите мне, я в отчаянии!» А теперь ее тело плавало где-то в гонконгской бухте, медленно покачиваясь на волнах, и ее беспокойные глаза наконец-то закрылись во сне.

Но почему она пришла сюда? — снова задумался он, стоя посреди холодной комнаты и переводя взгляд со стола, за которым они беседовали в то туманное утро, на дверь в комнату, где умирал отец, а с двери на окна, между которыми на диване согнувшись сидел в черном монашеском одеянии Тони, сжав ладонями голову и уперев локти в колени. Жалость к брату заставила Пепе поспешно отвести глаза, и он опять уставился на стол, где лежал в ожидании отглаженный синий парадный мундир, тот, что был на отце прошлой ночью и в котором его похоронят. Нет, подумал он, поглаживая мундир, молодая беглянка, вынырнувшая из тумана, пришла сюда не случайно. Теперь ее недавнее появление здесь казалось предопределенным — она явилась замкнуть круг, завершить, закончить целую эпоху в истории. Не случайно в тот день в его сознании образ отца слился с образом этой молодой женщины, и сейчас на темной стене эти два лица сливались перед ним в неопределенно улыбавшееся одно.

Отвернувшись от стены, он обратился к брату:

— Помнишь, как вчера мы застали ее в тот момент, когда она стучалась к отцу?

Тони поднял голову и непонимающе посмотрел на него.

— А когда она пришла в первый раз, — продолжал Пепе, — и спросила доктора Монсона, я сначала подумал, что она спрашивает отца.

В задумчивости он пересек комнату и остановился перед братом.

— Ты знаешь, Тони, — сказал он, — у меня странное ощущение: мне все время кажется, что с самого начала она искала встречи именно с отцом.

— До приезда в Гонконг она, наверное, даже не подозревала о его существовании.

— Это так. И все же…

— Ты хочешь сказать, она сама не знала, какая сила привела ее сюда?

— Да. Она этого не знала, но искала именно его.

— А нашла всего лишь нас.

— Послушай, Тони, — сказал Пепе, положив руку на плечо брату. — Так не пойдет. Не вини себя. Что бы мы ни сделали…

Он оборвал себя на полуслове: дверь спальни отворилась, и в комнату вошла Рита. В ответ на их вопрошающие взгляды она отрицательно покачала головой, потом включила верхний свет и села на диван рядом с падре Тони.

— Все без изменений, — сказала она, — но у него вроде бы усилилась икота. Сейчас сестра сделает ему еще укол. Пепе, пожалуйста, сядь, не маячь перед глазами. Хотите чаю? Видимо, нам опять придется не спать всю ночь.

— Сеньора Видаль хотела приехать сюда и побыть с нами, — сообщил Пепе, тоже опускаясь на диван.

— Да, Тони мне уже сказал об этом. И очень жаль, что она не приехала. Мне бы хотелось поговорить с ней — просто по-житейски поговорить. Почему же ты ее не привез, Тони?

— Она должна была одеваться. Она хотела надеть шелковое платье и драгоценности.

— Бедняга! — Лицо Риты смягчилось. — Она, наверное, пытается таким способом отогнать страх. Это, знаешь, как некоторые свистят, чтобы не бояться темноты. А ее впереди ждут только темнота и страх. Ей теперь трудно будет засыпать по ночам. Кстати, Тони, звонил отец-настоятель. Он справлялся, будешь ли ты сегодня ночевать в монастыре.

— Нет.

— Тогда лучше позвони и предупреди его.

— Я вообще туда не вернусь, — сказал падре Тони.

Рита в удивлении раскрыла рот, посмотрела на Пепе — он сидел абсолютно спокойно и безучастно, — затем снова перевела взгляд на падре Тони. Он встал и отошел к окну.

Для Риты, всю ночь не сомкнувшей глаз, это было окончательным переходом в царство кошмара, ударом, завершающим события недавних дней. Нереальность происходящего вокруг в последнее время так сильно повлияла на нее, что, когда они с Пепе шли на фейерверк и он сказал ей, что ради спасения Конни Эскобар ему пришлось взглянуть на нее голую, Рита, вместо того чтобы устроить сцену, всего лишь спросила, во что Конни была одета до этого. Затем, когда они вернулись с фейерверка, то обнаружили, что доктор Монсон, которого они оставили спокойно сидящим в постели за книгой — во вполне приличной пижаме и ночном колпаке, — совершенно необъяснимым образом оказался без сознания на полу, причем был одет в старинный военный мундир и сжимал в руке старинную саблю. А сегодняшнее утро началось с того, что позвонила Элен Сильва и сообщила, что слышала, будто Конни Эскобар свалилась в машине со скалы в море. И вот теперь Тони заявляет, что никогда не вернется в монастырь. Ей казалось, что все эти сыпавшиеся один за другим удары как-то связаны между собой. Хотя Рита не могла объяснить, почему то, что Пепе взглянул на пупок какой-то женщины, повлияло на решение Тони уйти из монастыря, она нисколько не сомневалась, что оба эти события вызваны одним и тем же землетрясением, — землетрясением, к которому ни один из братьев Монсонов не имел ровно никакого отношения. Как бы то ни было, она метнула в Пепе гневный взгляд, смутно догадываясь, что в происшедшем есть и доля его вины: незачем было рассматривать женские пупки. Последний удар настолько вышиб ее из колеи, что, когда она повернулась к окну, падре Тони предстал перед ней на фоне серой тишины: рева бури, бившейся в окна, она просто не слышала.