Фронтовые записки - Владимир Каменев

— Ложись! Чего же ты? — сказал я.

— Не пропадать же ей, всё едино, — ответил он печально, торопливо облизывая ложку.

Кончилась бомбёжка. Я поднялся и пустился в путь, с удивлением наблюдая, как изменился он от образовавшихся воронок, как полит снег кровью, почернел от разрывов и осколков, как местами встречаются куски то ли человеческого, то ли лошадиного мяса, как подбирают стонущих раненых, укладывая их в шлюпки-волокуши. Разведчиков моих и след простыл. Не видно их. Пришлось завернуть на дорогу и идти дальше в одиночестве.

Было ужа за полдень, когда я приближался, еле передвигая ослабевшие ноги, к тому пригорку с соснами, на котором, выбирая место расстановки орудий, встретился с Фокиным и Калугиным.

Свернув с дороги в лес и остановившись у какого-то пня, я, оглянувшись, увидел ехавшего рысью всадника, по-видимому, нашего офицера. За ним показалась из-за стволов и ельника лошадь. запряжённая в обычные розвальни. Замыкал опять верховой.

Я вышел из леса, поднял руку и крикнул: “Подвези!”, тут же испугавшись прозвучавшего в лесной тишине крика. В душе шевельнулась надежда добраться в санях до батареи.

Выход мой из леса был неожиданным. Ехавший верхом на лошади позади саней офицер тут же выхватил револьвер и быстро направил его на меня, прицеливаясь. Я стоял молча и не шевелился. Остолбенел немного. Офицер, всмотревшись и увидя, что я — свой, не немец, опустил револьвер, отвернулся и быстро поскакал дальше.

“Что за чудо? — думал я, шагая по дороге и не понимая, кто же это и куда ехал. — Командир бригады — полковник? Нет, его бы я узнал...”

Добравшись до знакомого пригорка, увидел неожиданную для меня картину: на возвышенности бродили, лязгая гусеницами, трактора ЧТЗ и устанавливали орудия... первой батареи лейтенанта Соколова. Около орудий трудились, хлопотали артиллеристы.

С чувством внутреннего удовлетворения подумал я о том, что место-то выбрано всё-таки мною и, бесспорно, удачно. Пушки стоят высоко, обеспечены предельные углы возвышения и снижения, лес хорошо маскирует орудия.

Радостно было также встретить здесь своего приятеля Георгия Певзнера, поделиться с ним, поговорить о тяжёлом для нас развитии событий, о мучившем всё время голоде и усталости. От него узнал, что недавно здесь провезли на санях тело убитого под Хохелями комиссара нашей бригады полкового комиссара Владимирова, моряка, очень высокого ростом. Вот, значит, с кем я только что в лесу повстречался, кому кричал “подвезите!” Невольно вспомнилась наша встреча в Хамовнических казармах.

Узнал также я от Певзнера, что лейтенант Мальцев уже разжалован в рядовые и ушёл в первый батальон.

— Утром намечается снова атаковать деревню, остатки лыжного батальона теперь вольют в первый пехотный. Как “юношей”-то уложили — что дрова лежат в роще! Мне некогда сейчас, начинаем пристрелку деревни, пойду. Не забудь уговора: убьют или ранят — сообщи родным, адрес-то не потерял? — проговорил он на прощанье.

Я отошёл в сторону, наблюдая работу артиллеристов. Кто знает, зачем в определённом времени и месте переплетается жизнь людей, иногда чужих друг другу, иногда очень тесно? А бывает и так, что потом эта спайка, казавшаяся такой прочной, нарушается и даже навсегда изглаживается утюгом времени из жизни.

Вскоре из дул четырёх орудий вырвались жёлтые языки пламени: шрапнель с гулом понеслась в сторону деревни. Стрельба вызвала у меня привычный, как всегда, прилив бодрости и силы. Я продолжал стоять, наблюдая за Певзнером и стрельбой орудий.

Вскоре неожиданно и рядом оказался капитан Фокин, снова агрессивно напавший на меня, требовавший связи и угрожавший разжалованием и расстрелом. Тут я почувствовал, что он основательно пьян. И постарался уйти от него, что мне удалось.

Пробираясь дальше, к своей батарее, видел, насколько изменилась дорога. Когда шёл за Мальцевым на Хохели, она была безлюдной лесной дорогой. Сейчас сюда подтянулись обоз батальона, санитарная часть, связисты. За последним поворотом к тому перекрестку ожидало новое зрелище: здесь устанавливались орудия второй батареи. Значительное количество леса перед орудиями — вековые сосны — было спилено работающими там артиллеристами. Узнал новость: командир батареи лейтенант Шароваров убит ночью наповал случайным выстрелом из нагана каким-то командиром взвода той же батареи. Говорили о военно-полевом суде и расстреле того, кто допустил такую неосторожность. Рассказывали, что произошло это у костра, что убивший Шароварова лейтенант не то чистил, не то перезаряжал наган.

Батарея должна была прикрывать огнём Речицы, могла также, по своему расположению, вести огонь на Хохели.

К перекрёстку я подошёл уже затемно. Ни ребят моих, ни батареи здесь уже не было.

Трупы четырёх немецких офицеров были полураздеты и изуродованы. Невольно остановился, задержался на них взглядом. Однако искать батарею не пришлось: она переместилась несколько вперёд по просеке от этого перекрёстка. Ночь прошла у какого-то костра. Без шалашей, на морозе. Командир батареи забрался опять в кабину трактора. Сказал, что связь пока никуда тянуть не нужно. Вероятно, пойдём на село Большое Князево. Это выяснится завтра. Пока приказа нет.

Не в сне, а в каком-то жутком, бессильном и голодном полусне встречен был мною рассвет следующего дня — 1 марта 1942 года.

Под деревней Большое Князево

Миновала первая неделя марта. По календарю — весна, здесь же, в лесу, она не наступала, не ощущается. Жизнь протекает в снегах, в тяжёлых переходах. Однообразия, однако, нет: каждый день приносит новое.

От перекрёстка с трупами немецких офицеров мы ушли вперёд по просеке, затем по лесу в сторону, всего километров на пятнадцать. Батарея осталась на просеке, бойцы орудийных расчётов стали рыть землянки, резать деревья для двойных и тройных накатов. Калугин же со мною и разведчиками ушёл, как всегда налегке, вперёд с батальоном. Телефонисты тянули за нами связь, на линии оставили две промежуточных станции, обе в стороне от дороги, в зелёных шалашах. На первой промежуточной станции — два телефониста, на второй — один. Людей не хватает, хотя до сих пор убыли в моём взводе не было. Вот во взводе Мальцева, как раз в день его разжалования, был убит один человек. Последний раз встретился я с Мальцевым в густых зарослях, перед выходом на укатанную лесную дорогу к Князеву. Оба были на лыжах. На мне были трофейные финские лыжи, узкие, ярко-зелёные, с красным окаймлением, оборудованные не виданным мною мягким креплением в виде эластичной спирали, охватывающей задник. Удивительно красивые лыжи, вероятно, гоночные. Прельстившись ими, я нажил себе непредвиденные мучения: крепление всё время сползало с валенок, и, идя за батальоном на Князево, я вынужден был часто останавливаться, нагибаться, поправлять сползшее крепление или вывернувшуюся лыжу. Шёл один, светило солнце, трофейные лыжи испытывали моё терпение, однако не унывал, хорошее настроение не покидало. При очередной остановке в каких-то густых зарослях, напоминавших высокую, метра в два-три, осоку, увидел пробирающегося навстречу Мальцева. Окликнул его. Поговорили немного. Он совсем пал духом, говорит, нет сил выдерживать наше напряжение. Я старался подбодрить его, советовал терпеть, крепиться. Жалко мне его очень, но, чувствуя тогда, что не достиг успеха в своих стараниях, тронулся я дальше в путь. Когда выбрался на укатанную дорогу, по которой недавно прошёл батальон, первое, что бросилось в глаза, — это полуразрушенная снежно-ледяная глыба немецкого ДОТа. Изуродованная немецкая пушечка небольшого калибра сброшена около ДОТа в снег. Через двести метров — второй ДОТ. Видно, немцы встречали батальон опять в лесу и на дороге, а потом отошли в деревню, за укрепления. Немецких трупов не видел, трупы наших — их немного — лежат у дороги, близ ДОТа.