Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совещание окончилось. Предлагалась Камкову смерть.
– Постойте, – задумчиво заговорила Варвара. – Мужик сильный. Ещё лет двадцать может для народа работать. Я предлагаю дать ему вечную каторгу, послать на лесные заготовки в Сибирь. Неразумно уничтожить такую рабочую силу.
С ней согласились.
Один из судей прочёл Камкову приговор.
– На каторгу? От каторжан слышу! – сплюнул Камков. – Черти и дьяволы!
Варвара начала наставительно:
– Работайте честно, чтоб загладить ваши преступления перед народом. Предупреждаю: там, на каторге, не вздумайте открывать ломбард и давать деньги под проценты…
Камков перебил её:
– Откуда же деньги, если без ломбарда? Эх, Варвара…
Она стукнула кулаком по столу.
– Довольно. Мы будем следить за вами. Берегитесь.
Он прищурил глаза, и в них Варвара ясно увидела: и ломбард будет, и деньги в рост будут.
Подошли солдаты. Надели ручные кандалы на Камкова и увели его из зала.
Далее в списке стояло: доктор Ариадна Аполлоновна Хиля – и против этого имени пометка: скрылась. Варвара красным карандашом пометила: «Отыскать!»
– Гражданин Свинопасов!
Старый учитель классических языков и чистописания шёл медленно, словно прогуливаясь задумчиво по аллее парка. Перед платформой он остановился. Он взглянул на судей, на Варвару, не узнавая её, и опустил голову. Он был трезв, печален и бледен. Он был рассеян, и словно то, что происходило здесь и должно было произойти с ним, его не касалось. Его форменная тужурка, всё та же, через все смены судеб и правительств, была застёгнута наглухо. Под нею не было рубашки. Лицо его, некрасивое, землистое, тёмное, носило печать глубокой и безмолвной, последней тоски человека, который совсем и навсегда потерял все свои иллюзии и не желает новых. Вместе с тем фигура его являла образ путника, всё потерявшего в дороге, но наконец закончившего путь.
Обвинение против него было очень серьёзно: трезвый ли, пьяный ли, он открыто повсюду обличал большевиков, призывая население к восстанию.
– Гражданин Свинопасов, что скажете вы в своё оправдание?
Это был первый из подсудимых, кто тронул сердце Варвары. Она вспомнила… Но она не имела права вспоминать. Она не имела права руководствоваться личными чувствами. Перед нею стоял враг её партии, режима.
Он поднял глаза, осмотрел по очереди всех сидевших на платформе и тихо произнёс:
– Я не о б я з а н вам отвечать. Вы не имеете п р а в а меня допрашивать. Вы действуете силой, но и ей должен быть предел. После ваших жестокостей это мы, подсудимые, имеем право спросить: что вы скажете в своё оправдание?
– Вы отдаёте отчёт в том, что вы говорите?
– Вполне.
– Вы готовы понести наказание?
– Судья, я прожил жизнь мою трусом, но пожив в царстве вашего террора, я вырос из моей трусости. Я победил её. Одни трусы способны жить с вами.
– Прекрасно. Скажите кратко, что вы имеете против большевизма.
– Кратко: где свобода, во имя которой творилась революция?
– Она будет, – сказала Варвара уверенно, и её глаза вспыхнули. – Она придёт. Она строится на твёрдом основании. Её затем уже ничто не разрушит! Да, она поднимается медленно. Как всё великое, она медленного роста, но поднявшись, она будет стоять уже вечно. Для неё много чёрной работы…
– Тёмной работы. Я отказываюсь от участия.
– Выслушайте обвинительный акт.
Учителю прочли обвинительный акт. Он слушал рассеянно. Машинально отвечал «да» на все пункты обвинения, признавая себя во всём виновным. И только на последний вопрос – не изменит ли он в будущем своего отношения к власти, он ответил решительно: «Нет!»
Его попросили отойти подальше. Варвара дала знак, и два солдата с винтовками стали около учителя, он же казался самым спокойным человеком в зале суда. Судьи тихо совещались. Среди подсудимых царила мучительная, напряжённая тишина. Где-то на свободе, очевидно, поднялся ветер, и вентилятор вдруг закрутился, затрещал, пронзительно взвизгнув. Все вздрогнули, как один человек, и какая-то женщина громко зарыдала.
– Молчать! – прикрикнула Варвара.
Совещание длилось минуты две.
– Гражданин Свинопасов, подойдите! Выслушайте приговор суда. Ему прочли приговор: высшая мера наказания – смертная казнь.
– Ввиду того, что приговор суда будет приведён в исполнение немедленно, скажите: есть у вас родственники? близкие? Желали ли вы кому-нибудь из них послать вашу последнюю весть?
– Нет. Я один.
– Вот здесь под вашим признанием подпишите ваше имя.
Он взял перо и держал его перед собою словно зажжённую свечу. Казалось, он старался что-то вспомнить – и не мог. Взглянув на Варвару и наконец узнав её, он, наклонившись над столом, написал по-гречески: «Всё течёт»…
Он спокойно покинул зал. У входа его окружили ещё солдаты, и он пошёл из зала в коридор, из коридора во двор и там стал к стене, где его ожидала смерть.
Секретарь между тем вызвал актёра Аполлона Владимировича Истомина. Проступки этого обвиняемого были и серьёзны, и смешны в то же время.
Напившись, Истомин во всеуслышание призывал к бунту. Старый, голодный, больной, он пьянел от одного глотка алкоголя, и героизм овладевал им мгновенно. Он творил монологи. В нём ещё не остыл и не иссяк его артистический гений, и монологи его были прекрасны. Его слушали с восторгом, но не как политического оратора, а как артиста. На его призыв всем подняться и пойти походом на Москву никто в трактире не подымался со стула. Его награждали рюмкой водки – он выпивал, ослабевал, засыпал и успокаивался. Сейчас же он был трезв и представлял собою самое жалкое зрелище. Он дрожал от страха. Воображение артиста – оно и сила его и несчастье, смотря по обстоятельствам. Оно глубже, сильнее, красочнее, пламеннее, восторженнее или же мучительнее, чем воображение неодарённого человека. Истомин видел себя уже замученным, почти убитым. Он дрожал, глаза его слезились, зубы стучали.
Ещё вчера, в общей камере, в тюрьме, где связанные общей судьбой люди ещё жалели друг друга, особенно перед судом, ему добыли две рюмки водки, и он, выпив, кричал:
– Я покажу им! Я потрясу их моим монологом!
Он, став в позу, широким жестом указывал на то место, где ему чудились судьи.
– Я им скажу: осторожно, товарищи! Руки прочь! За мной стоит искусство! Горе правительствам, кои не ценят своих артистов. Без искусства могут жить одни лишь низшие животные. О! они поймут меня! Они протянут ко мне руки, они скажут: Истомин! Не покидай нас! Истомин, живи с нами, ибо мы любим тебя!
Но сегодня товарищи по камере не дали ему водки, и подъём духа оставил артиста. Страх, слепой и жестокий, всё более овладевал им. Приговор учителю окончательно лишил его сил: ведь он сам, как и учитель, призывал к бунту. Он едва шёл, заплетаясь ногами. Он был на полпути, когда во дворе раздался ружейный залп: учитель был расстрелян. Истомин пошатнулся,
