Рассказы о верном друге - Борис Рябинин

Американцы, например, издали вскоре после окончания второй мировой войны толстую книжищу, в которой, не стесняясь в выражениях, расписывают подвиги своих служебных собак на европейском и азиатском фронтах; однако и они в конце ее вынуждены признать, что русские показали образец, оставив далеко позади и врагов, и союзников. Там, в частности, приводятся некоторые сведения и об использовании собак англичанами.

Забавная книжица! В ней вы можете встретить такой эпизод, как вручение ордена собаке, отличившейся при разгроме экспедиционного корпуса Роммеля в Северной Африке. Они ведь вручают собакам боевые ордена и даже присваивают им воинские звания! По этому поводу сами авторы вынуждены иронически заметить, что случается такое положение, когда собака обгоняет в производстве своего вожатого: она, скажем, уже сержант, а он все еще рядовой и, стало быть, должен стоять перед нею навытяжку!…

Да, так на вручение ордена этой собаке пожаловал «сам» мистер Черчилль, а вручал награду генерал Александер. Вот какая честь привалила собаке! Интересно отметить, что это была лайка, лайка по кличке Хуска, потомок одной из тех, которых гордые сыны Альбиона украли у нас в девятнадцатом году во время интервенции на Севере… Репортер описал всю церемонию с полной серьезностью. А в заключение содержится приписка, что собака не посмотрела на высокие чины присутствующих и укусила Александера за ногу…

Ну, мы не кричим так о своих успехах в области служебного собаководства — в частности, об успехах использования собаки в деле защиты социалистического отечества, — однако у нас есть чему поучиться. И то, что я порой наблюдал на фронте, могло бы служить живым подтверждением этого.

Мы первые применили противотанковую собаку, и это сохранило жизнь многим советским людям. Мы с необычайным эффектом использовали собак, обладающих острым чутьем, для поиска мин; сколько жизней мы этим сберегли, сколько саперов не сделалось калеками.

6

Мне везло: в течение почти всей войны я не был даже ни разу ранен, хотя приходилось бывать в очень опасных местах. И только под самый конец, весной сорок пятого, меня сильно контузило. Месяц я провалялся в госпитале. Рано утром третьего мая мне позвонил по телефону генерал, справился о здоровье, а затем ошарашил:

— Берлин взяли!

Я так и привскочил. Мы в госпитале еще не знали.

— Через час лечу туда, — сообщил генерал. — Могу взять с собой. Хочешь?

Хочу ли я?! Я уже одевался. Через несколько минут подошла машина, а через час мы были уже в воздухе и летели на запад.

Мы опустились на аэродроме, заваленном обломками немецких самолетов, в пригороде Берлина, и на штабном газике помчались в один из районов германской столицы.

Многодневное сражение за Берлин закончилось. Повсюду дымились развалины, по улицам под конвоем наших автоматчиков брели толпы небритых, оборванных, потерявших всякий человеческий вид пленных. Картина, надо сказать, была потрясающая.

Много мыслей пробудил у меня вид этой поверженной, разгромленной и плененной вражеской столицы. Не скрою: я торжествовал. Не мы хотели войны. Возмездие настигло гитлеровскую грабительскую армию, гитлеровское разбойничье государство. Я смотрел на руины зданий, на засыпанные осколками стекла, битым кирпичом, исковерканным железом улицы, на брошенное берлинскими фольксштурмистами оружие, на похилившиеся, омертвевшие под ударами наших пушек немецкие «фердинанды» и «тигры» — на весь этот хаос, столь выразительно говоривший о полном военном поражении некогда грозной Германии, и думал: вот что ждет всякого, кто вздумает затронуть нас!

Война — как бумеранг, возвращается к тому, кто ее начал, и поражает его. Кажется, у китайцев есть поговорка: «Война подобна огню — не погасишь вовремя, сожжет и поджигателя»… Немцы лишь пожинали то, что посеяли сами.

— Отныне все пойдет по-иному… — вырвалось у меня.

— Да, но еще нужно выкорчевать корни фашизма…

Генерал был прав. Еще оставались на свободе разные эсэсовские молодчики и гестаповцы, которые, переодевшись в гражданское платье, с подложными документами, спешили спрятаться, как крысы по щелям.

Я хорошо знаю немецкий язык. До войны я перечитал много кинологической литературы на немецком языке и очень хорошо представлял и местоположение многих питомников полицейских и военных собак в Германии, и каким поголовьем они располагают. Нам с генералом не терпелось узнать, что уцелело от этого страшного погрома.

Мы приехали в питомник полицейских собак, один из крупнейших из числа известных мне. Ворота питомника были взломаны, все помещения раскрыты настежь, кругом ни души.

С большим трудом нашли одного человека из обслуживающего персонала. Он оказался чехом и потому не убежал с остальными. Спрятавшись, он ожидал прихода наших людей.

Он повел нас по питомнику. Страшное зрелище открылось нам. Горы трупов — трупов собак… Чех рассказал: в канун дня капитуляции Берлина, когда советские снаряды уже рвались неподалеку, в питомник приехали три эсэсовских начальника. Они прошли внутрь двора и приказали выводить собак. К ним подводили собак, а они в упор расстреливали их одну за другой из пистолетов. В течение получаса они нагромоздили гору тел: четыреста собак.

Чех рассказывал об этом, плача от ужаса и негодования. Я и генерал стояли ошеломленные. Мы много навидались ужасов в этой войне, но бессмысленность этого уничтожения потрясла и нас.

Я сказал «бессмысленность»… Так ли? Потом, когда я глубже вдумался в смысл и значение увиденного, я понял, что это отнюдь не проявление слепого отчаяния. Нет, это было хладнокровное, обдуманное злодейство — продолжение тотальной войны, но только уже на своей, немецкой территории. Собака — ценность; гитлеровцы понимали это и стремились напакостить и здесь. И кроме того, они, по-видимому, не рассчитывали на возвращение.

В памяти у меня возник внезапно июнь сорок первого года: Белоруссия, пылающая под фашистскими бомбами, рев немецких самолетов — первые дни войны. Тяжелые дни. Гитлеровские воздушные пираты сбросили бомбы на питомник служебных собак. Они бомбили все — даже собак… Загорелись деревянные домики, выгула… Надо было видеть, как наши бойцы, рискуя жизнью, выносили из горящих щенятников маленьких, слепых щенков, прижимая их к груди и стараясь защитить от падающих головней…

Вспомните, как колхозники угоняли скот от врага. Они гнали его через леса, болота, переходили линию фронта; спасая общественное добро, нередко гибли сами… Какой контраст представляло это с тем, что мы увидели в берлинском питомнике!… Нет, звери были не те, что лежали перед нами недвижные на земле; звери — уничтожавшие их, одетые в черные эсэсовские мундиры.

— Особенно старался один, беспалый, — продолжал говорить чех. — Он один уложил их столько, сколько двое других вместе. И стрелял-то с каким-то дьявольским наслаждением, даже улыбался.

— Беспалый? — машинально переспросил я.

— Да, я заметил, что у него на правой руке не хватало двух пальцев… вот этих… и он стрелял левой.

Тогда я не обратил внимания на эту деталь.

7

Вскоре меня назначили военным комендантом одного из небольших городков Бранденбургской провинции. Я перевез туда свою семью; вместе со всеми приехал и Верный. Прошло несколько месяцев.

Как-то вместе с Верным я возвращался из комендатуры на квартиру. Он часто сопровождал меня, ходил всегда рядом, без поводка. Он стал сильно сдавать за последнее время: ему уже давно перевалило за десять лет, а для собаки это большой возраст. Он много спал, седина с морды переползла и на другие части тела. В глазах появилась характерная синева. Только чутье по-прежнему оставалось таким же острым.

Как жаль видеть постарение близкого существа, особенно — эти катарактные, выцветшие глаза… Иногда я невольно провожу параллель. Все, конечно, замечали: когда щенок впервые откроет глаза, они у него словно подернуты синеватой пленочкой. И у старой собаки тоже синева… Не есть ли это появление синевы — признак близкого перехода материи снова в ту форму, какой она была до появления этого существа на свет? Но это — так, попутно…

Верный всегда служил образцом повиновения. Но что-то сделалось с ним в тот день. Он словно чуял свою судьбу…

Милый, ласковый Верный. Я, должно быть, никогда не перестану вспоминать его… Думал ли я тогда, что наступает конец нашей долголетней дружбе! Я даже рассердился и прикрикнул на него: он шел очень неровно, то забегал вперед, то отставал, какая-то нервозность овладела им.

— Да что с тобой, старик? — подумал я вслух, делая жест, чтобы заставить его выравняться со мной.

Внезапно я заметил, что он весь дрожит. Он напряженно нюхал попеременно то воздух, то асфальт тротуара и трясся, как в ознобе. Уж не заболел ли он? Я хотел пощупать у него нос, рукой показал, что надо сесть, и… удивился еще больше: впервые он не послушался меня.