Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

То есть круговорот еды в природе.

А Юливанна питается сытно — омлеты козьим молоком запивает. У ней, между прочим, и чернобурка есть…

Сияет на микрометре маленькое солнце. В нониус, или, по-старинному говоря, верньер, из-за ослепительного блика толком не вглядишься.

По булыжному тракту поперек травяной улицы провозит телегу лошадь. Она в шляпке. Потому что солнце уже невыносимое.

Над взошедшим стеночкой молодым луком проплывает внезапный красивый плюмаж. Что такое?!

А это прошел кот. Хвост — плюмаж кота! Здорово подмечено!

По жаре — какая куда — в сарафанах на потных с ночи телах отправляются по хозяйству женщины, а мальчишки поднимают беготню в одних трусах. Но это зря. Могут сдернуть. Кто-нибудь подкрадется сзади и сдерет. “Как тебе не стыдно, у тебя всё видно!” — заладят девочки.

Словом, замечательное утро. Лучше не бывает. И завтра бы такое же повторилось. И послезавтра тоже — если бы у Юливанны не пропал петух.

— Петушишку моего не видели? — спрашивает, возникнув перед Государцевым и Кублановым, Юливанна.

“Чужих каких-нибудь куриц использовывает!” — хочет сказать Государцев, но, уважая женский организм Юливанны, говорит не относящееся:

— Сёмк, ты задачки на предположение как?

Огнепламенный петух Юливанны был исключительно сладострастной тварью — беззащитные куры, свои и зазаборные, от него непрестанно беременели, а потом в муках рожали.

Спрашивая, Юливанна словно бы глянула на Государцева.

Между прочим, с ней, опасливо озираясь, он тоже поделился насчет куриц и чернобурок.

Петух пропадает не поймешь куда. Его станут искать целый день и не найдут. При этом может показаться, что дворовые обитатели, одурев от поисков, нет-нет и глянут на Государцева.

Даже Кубланов поглядел, правда, когда ему снова было предложено почесать где говорили.

Государцев, тот, конечно, сразу заподозрил, что его заподозрили. И, хотя был неправ, с горя выпил и божится мышам, что петуха не брал, а они глядят из не-накрытого ящика красными глазками — думают, он проса принес. От бескормицы ихние задние ножки сделались худые, а беленькие мешочки тел сильно одрябли и перестали плавно переходить в розовые, как аскариды первоклассников, хвосты. Неужто же Государцев кормит их глистогонным цитварным семенем? Купил в аптеке у провизора Эпштейна и кормит?

Чепуха! Он лучше четвертинку возьмет и пива потом докупит, которое пивная тетка специально греет на плитке (тогда признавалось только подогретое). И соли в него доложит. Такой тоже был фасон.

Но что я говорю! Мы же повествуем о жарком дне, а в жару пиво не греют — в него ларечная торговка холодную воду из колонки додает.

— Мышаты, пусики мои! Разве б я петуха взял — от него же яйца оплодотворяются! — убеждает ящичных заморышей Государцев, хотя говорит это, чтобы хоть что-то сказать. Мыши, давно подметившие вороватость кормильца, ему верить перестали. — Я знаю, вы хочете питаться. Разумеется, просом. Но где его взять? Давайте забудемте о нем и вспомним питательное сорго! В сорге ведь и сахара, и белки, и, открою вам по дружбе, желтки есть. Как в яйцах. Опять не верите? Что ж, не верьте, а эта шамовка как раз вот она!

И насыпает сорго не сорго, а некую собственноручную смесь — провернутые в мясорубке царские, времен кованого забора, обои, сорванные в углу комнаты. Местами на них сохранился старинный желтоватый клейстер. Обойная сечка обогащена сухим навозом, подобранным с пересекающего травяную улицу гужевого булыжника. Теоретически в навозе предполагаются неусвоенные конем зерна овса.

Засыпав такового корма, он уходит околачиваться по уставленному объектами жизни двору, дабы все убедились, что он чужого ни у кого не своровывает. При этом напоказ роется в догнивающих кучах прошлых листьев и даже заглядывает под забытые в углу ржавые бородавчатые куски кровельного железа. Он же все-таки пьян.

Наши пьяные, между прочим, себя соблюдают, если, конечно, не считать проживающих в бараке. Они, наши пьяные, — народ безобидный, опять же исключая проживающих в бараке. Бровкина, скажем, или пришлого кого-нибудь.

Вчера, например, замеченного на улице побродягу сильно мотало к канаве, и он, соблюдая не упасть в нее, пел “Девица красная хвать я щуку в руку!..”

Наши, когда выпьют, этой песней не пользуются, а если кого отфугасит, допустим, на забор, разглядывают на уцепленной штакетине какую-нибудь нехорошую букву, дырку от сучка или божью коровку, чтобы никто плохо не подумали. И всем сокрушенно улыбаются.

Государцев же перемещается по двору. Теперь он приподымает щепки, а еще, выпятив сухощавый диагоналевый зад, встает на четвереньки, чтобы заглянуть в фундаментный отдушник, для чего вытаскивает закладной зимний кирпич. Выпрямившись и не отряхнув коленок, он задирает голову и принимается глядеть на скворешню, даже кидает в нее камушком — полагая наверно, что удар отзовется внутри и петух из скворешни выскочит.

Дурак он, что ли, Государцев? Да нет же! Говорят вам — он выпил! Он же заподозренный, он переживает. Вот снова приподнят ржавый обломок кровельной жести — под ней теперь вертится дождевой червяк. Государцев обдумывает — не отнести ли вертлявую находку мышам, но затем, нахамив червяку, опускает приподнятую жесть, которая обламывается по ржавой обглоданной каверне.

Вдоль бревенчатой стены главного дворового дома тихо идет Варя — седая от женских болезней девушка. По причине неотвязных мыслей она по ночам не спит и ощущает себя ничему в жизни не предназначенной.

Варины руки повисли. Голова поникла. Глаза глядят в землю. Вчера соседка ей довела, что у нас высоко стоит подземная вода и это влияет на женское. Варя, идучи к воротам, обдумывает, как такое одно с другим связано.

Держа в руке жестяное крошево, Государцев двинулся к ней и — насколько получилось — надвинулся. Варя от внезапной мужеской близости совсем опустила глаза.

Государцев печально выдыхает в сторону водочный дух:

— Не любит нас жизнь, Варя. Ты вот настоящая пирожок по красоте была. А сейчас у тебя женские клапана барахлят… И я без приплода от мышей… И кот, зараза, умывается… Ждет, собака, своего! Я тут гляжу, а кот этот — мышеловшиц и птицелившиц! — танцует на задних ногах, играет, видишь ли, с добычей. Я дверь не припер — он Люську и зарубил… мышонку мою белую… Коты! Мыши! Люди! Вонючий снизу человек! Это, штоль, звучит гордо?!

Он вглядывается в Варины седины и уже навзрыд говорит: “Я, Варька, лучше военную песню запою, ладно?” — и поет:

Еще годик и два,И настанет пораЗа мужчинами в ряд становиться,И ты с карточкой будешь стоять до утра,Старикашку пытаясь добиться.

А потом второй куплет:

Еще годик один,И не станет мужчин,Но пусть будет же всё между нами —Скоро будут мужчин по рецептам даватьГрамм по двадцать, по тридцать на даму…

Пропевши таковые глупости, он поворачивается уходить на улицу, однако, бормоча неотвязное “хули нам!”, укладывается вдоль воротины, причем — изнутри двора, потому что совестно от людей. Но так, чтобы туловищем дорогу к воротам не перекрывать.

Горестная Варя выходит за ворота и, увидев торчащую из-под них человечью ногу, обмирает. А это Государцев для удобства пьяного отдыха высунул на земляной тротуар мужскую конечность в задратой брючине.

— Вы чего, дядя Государцев! — ужасаясь бормочет Варя окаменевшему за воротиной мужчине и заталкивает постыдную ногу во двор.

Пока Государцев, припав к родной земле, спит, хвастая во сне: “Я Харьков брал, я кровь мешками проливал!” (что неправда), — на его крыльце возникает кот. В придачу к роскошному хвосту кот, зеленоглазый как первая любовь. Предвидя падеж мышей, он уселся кувшинчиком, свалил со ступеньки меховой хвост, собрал правую переднюю лапу в кулачок и вылизывает ее, ждет выноса покойников.

А петуха украли мальчишки, вот кто.

Но как и зачем?

А так и затем.

Их будоражили сведения, что, если петуху отрубить голову, он сразу не помрет, а станет бегать как психованный, что, разумеется, событие невероятное и, главное, подтверждающее факт безголового житья, ибо в один прекрасный день до многих дошло, что они не бессмертны. Отсюда интерес к возможной модификации жизни, каким-то косвенным образом освобождающей от появившихся с возрастом страхов: вдруг они, например, гермафродиты, как местный человек Юлий Ленский, и не смогут, когда вырастут и получат паспорт, вдуть которой захотят.

В дебрях долговязой непролазной травы на бережке нашей речки им была известна укромная делянка, огороженная ржавой, в разных местах рваной металлической военной сеткой. В потайное это место пацаны забирались сравнивать по длине половые отростки, пускать, кто дальше, детские струи, зачем-то глядеть друг дружке в задницы…