Кураж - Илья Туричин

А загодя ушел в город лейтенант Каруселин. До дороги его проводил Семен. Документы на имя Геннадия Чурина были в полном порядке, со всеми нужными пометками. Он предъявил их немцам у шлагбаума и открыто направился прямо к Долевичам, поскольку являлся их родным дядей.

Дверь ему открыла Катерина. Она очень обрадовалась дяде, повисла на его шее. Дядя Гена так и внес ее в комнату на себе.

Печка, натопленная с утра, успела выстыть, Катерина была повязана поверх кофточки материнским платком крест-накрест. Личико ее из-за этого казалось еще тоньше и бледнее. Василь где-то пропадал весь день, девочка сидела одна, завертывала тряпичную куклу в лоскутки, уговаривала уснуть и обещала покормить, когда придет Василь.

Дядя Гена развязал свой тощий мешок, достал оттуда плитку немецкого шоколада, протянул Катерине.

– Я тебе гостинец обещал. Вот.

Каруселин нашел шоколад в портфеле захваченного в плен офицера. Бумаги из портфеля отправили в Москву, а шоколад он присвоил. Он еще тогда решил, что при случае отдаст его Катерине.

Девочка взяла плитку, долго рассматривала блестящую коричневую обертку с золотым ободом и белокурой красавицей. Красавица белозубо улыбалась Катерине, и девочка улыбнулась ей. Она показала плитку кукле.

– Видишь, какая красивая тетя? Это дядя Гена нам с тобой принес.

– Да ты поешь, поешь шоколадку.

Катерина посмотрела на него удивленно, открыла рот, собралась было ухватить зубами белокурую красавицу, да стало жалко ее.

И лейтенант понял, что Катерина никогда не ела шоколада, даже не знает, как его есть.

– Дай-ка, - он отобрал у нее плитку. - Вот гляди, нажмем здесь, и выползет… - Он нажал на край, из-под обертки высунулось что-то блестящее.

Катерина смотрела во все глаза.

– Берись за серебряную бумажку. Тащи. Тащи, тащи, не бойся. Катерина осторожно потянула за блестящий край и вытащила серебряный прямоугольник. А красавица осталась в пальцах дяди Гены цела и невредима.

– Теперь разворачивай. Вот так. - Каруселин помог девочке развернуть обертку, отломил кусочек шоколада. - А это клади в рот.

Катерина подержала немного коричневый кусочек, рассматривая его, потом положила на язык и зажмурилась.

– Конфета! - произнесла она удивленно и восторженно.

– Конфета. Называется шоколад.

Подушечки Катерининых пальцев стали коричневыми, и она с удовольствием облизнула их коричневым языком.

Вернувшийся домой Василь долго стучал. Катерина не открывала. Заснула, что ли?

Дверь открыл бородатый дядька. В сумерках Василь не узнал лейтенанта, спросил глупо:

– Вам кого?

– Ты стучишь. Тебе кого?

Засада? Бобики? Где Катерина?

– Подайте Христа ради сироте убогому… - тонким жалостным голосом на всякий случай затянул Василь. А сам вслушивался в каждый шорох за дверью: где Катерина?

Бородатый схватил его за ворот латаного полушубка и втащил в дверь, буркнув строго:

– Зима на дворе!

Василь дернулся, но бородатый держал крепко.

"Так… Что они могут знать?… Ничего… Просто пришли… Верно, по квартирам ходят… Рыщут… Дома ничего такого нет, хоть печку разбирай… Как пришли, так и уйдут. Где Катерина?"

Бородатый протащил его через прихожую и втолкнул в комнату.

Катерина склонялась над тазиком с водой, который стоял на табуретке, полоскала коричневые пальцы и терла ими огромный коричневый рот.Василю показалось, что это кровь.

– Тебя били? - встревоженно воскликнул он.

– Шоколад ела. Конфету такую… Ба-альшую.

Василь недоуменно повернулся к бородатому и только теперь узнал Каруселина.

– Товарищ лей… Дядя Гена!… Вы откуда?

– Значит, подать Христа ради?… - засмеялся Каруселин.

– Это я так… На всякий пожарный… Думал, бобики с обыском, полицаи.

– Ну, здравствуй, племянник.

Они обнялись.

– Издалека? - спросил Василь.

– Отсюда не видать. Вы-то как живете?

– А, лучше всех, кто хуже нас. Вы к нам надолго?

– Утром уйду. Дела. Толик-то как?

– Как все. Мать на немцев стирает. Жить-то надо!

– Сгоняй-ка за ним. Дело есть.

– Хорошо. А до фронта дошли? - тихо спросил Василь.

– Поговорим еще. Сейчас везде фронт. Где с фашистом столкнулся, там и фронт. Давай-ка по-быстрому.

– Василек, ты куда? - строго спросила Катерина, видя, что брат опять уходит.

– На кудыкину гору.

– Зачем?

– У Кудыки соль занять. Скоро вернусь. А ты с дядей Геной побудь. Расскажи ему чего.

Возвратился Василь с Толиком. Вскипел чайник. Каруселин достал из мешка трофейные рыбные консервы и жесткие квадратные галеты. Сахару не было. Вместо чаю заварили сушеных яблок. В комнате запахло осенним садом.

Разговаривали о том о сем. Мальчишки вспоминали школу. Жалели, что не сходили за Златой. Но Каруселин послал Василя за одним Толиком, и он к Злате не пошел.

Потом Катерина закапризничала, не хотела ложиться спать. Пришлось на нее прикрикнуть. Василь уложил ее в постель. Она долго притворялась, что спит, и не заметила, как уснула.

Мужчины сидели за столом, облокотившись о столешницу локтями и близко сдвинув головы.

Лейтенант Каруселин объяснил, что они включаются в очень серьезную операцию. Поначалу она может показаться легкой: получил, отнес, отдал. А если всерьез подумать - не простая операция. И опасная. Нужны выдержка, ловкость. Нужно уметь молчать. Уметь идти на разумный риск, а надо - и затаиться, переждать.

Начиная с этого момента Великие Вожди становятся партизанами-подпольщиками. Партизанский штаб им верит и возлагает на них большую ответственность. Необходимые сведения, документы, деньги для борьбы пойдут через их руки. Это сердцем надо понять.

– Мы не подведем, товарищ лейтенант, - твердо сказал Василь.

– Не подведем, - как клятву, повторил Толик.

– А лейтенантом меня назвал, - укоризненно покачал головой Каруселин.

– Это я для крепости. Больше не буду, дядя Гена.

– А Злата? - спросил Толик.

– Чем меньше людей будет знать об операции, тем она надежней.

– Да Злата… - начал горячо Толик.

– Понимаю, что ты хочешь сказать. Конечно, она своя, она, и под пыткой не выдаст. Но ведь и я не все знаю. Знаю ровно столько, сколько знать должен. Конспирация - сложная штука. Слыхали про такое?

– Это чтобы все шито-крыто, - сказал Василь. - Как в кино. Видали "Ленин в Октябре"? Он щеку завязал и едет в трамвае, будто просто рабочий. Конспирация!

– Вот-вот. А вы должны быть просто ребятами. Чтобы никто даже предположить не мог, что вы - партизаны. Это, братцы, фронт.

Каруселин подробно проинструктировал ребят, что каждый должен делать, куда идти, с кем и о чем говорить. И еще предупредил, если вдруг встретят кого из знакомых, ничему не удивляться. Чтоб все выглядело как есть.

Лейтенант ушел, когда кончился комендантский час.

Василь протопил печку, дождался, пока проснется сестренка, накормил ее остатками вчерашнего пира, строго-настрого велел сидеть дома, надел свой залатанный полушубок, старые сношенные валенки и такую же старую ушанку и направился на биржу труда.

Биржа помещалась в каменном двухэтажном доме недалеко от городской управы. Окна первого этажа были прихвачены металлическими решетками.

Василь долго обивал валенки о порожек. Потом вошел в пустынный зал с темным, зашарканным полом. Стены зала были обвешаны видами Германии. Он не стал их рассматривать, побрел, как старичок, по коридору, нашел нужную дверь, снял шапку, постучался и вошел. И увидел сидящего за столом, заваленным бумагами, директора школы Николая Алексеевича Хрипака.

Хрипак тоже увидел Василя и начал что-то черкать на бумаге, давая ему время осмыслить положение. Потом поднял голову. Блеснули очки.

Василь стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Ему хотелось уйти, словно он попал в кабинет директора школы, и если сейчас же потихоньку не смыться, директор поставит его к стенке, как опоздавшего.

– Что ж вы, молодой человек? Проходите.

Василь сделал несколько шагов, оставляя на паркете влажные следы.

– Здрасте.

– А-а… Если не ошибаюсь, весьма знакомая личность: Долевич Василь, по прозвищу Ржавый, из седьмого-второго.

Василь кивнул.

– Что ж, ты забыл, как меня зовут?

– Здравствуйте, Николай Алексеевич.

– Здравствуй, Долевич. С чем пришел?

– На работу…

– Ну садись, поговорим.

Василь сел на краешек стула возле стола. На директора не смотрел, стал внимательно разглядывать рассохшийся паркет.

– Как живешь?

– Как все…

– Мама здорова?

– Умерла.

Хрипак покачал головой.

– У тебя, кажется, сестренка была?

– Есть.

– Сколько ей?

– Шесть лет.

– Та-ак… Помню, много ты учителям крови попортил, Долевич.

– Много.