Мера Любви - Франц Энгел

Бедный Жан, — произнес де Бельвар, — издевались над вами не как над ребенком, а хуже чем над взрослым. Я тоже, между прочим, терпеть не могу дотрагиваться до грязи, мне противно даже тогда, когда лишь упоминают в моем присутствии о каких-нибудь подвигах святых, вроде того, что кто-то вымыл прокаженных и потом из великого смирения выпил эту воду. Ей Богу, кого угодно стошнит.

— Оставим подобные подвиги тем, кому они по нраву, — заключил Джованни.

Итак, отношения де Бельвара и Джованни изменились после исповеди графа — они стали еще более тесными. Оба друга поверяли один другому все, что могли бы сказать, пожалуй, только сами себе. Оттого они сделались неразлучны, ибо им обоим равно не приносило радости ни одно начинание, ежели оно не было совместным.

Из-за вышеизложенного положения вещей каноники Святой Марии Силфорской решили, что долго ли, коротко, но они сойдут с ума от жестоких испытаний, выпавших на их долю. Покуда граф жил в Силфоре, они слово боялись сказать, даже ходили крадучись, склонив головы. Не в силах терпеть такое унижение, они всем капитулом решили изловить Джованни при совершении им предосудительного дела, а именно застать графа с епископом во время их греховных утех. Такое изобличение позволило бы силфорским каноникам при надобности запугивать Джованни разглашением его постыдных тайн, и всегда можно было бы присмирить псевдоправедного епископа напоминанием о том, что и он не без греха. Итак, ради исполнения этого плана, сулящего им сплошные выгоды, каноники принялись следить за де Бельваром и Джованни. Во-первых, их стала необычайно занимать чистота в епископском доме, поэтому они, то один то другой, старались как можно тщательнее прибрать любой, пусть самый дальний и вовсе не используемый угол. Во-вторых, они постоянно находили целый ворох совершенно неразрешимых без совета епископа вопросов, касающихся самых разных сторон церковной, и не только, жизни членов силфорского капитула. Поначалу каноники старались, чтобы их слежка не бросалась в глаза: разве может вызвать подозрения человек, ненароком прошедший мимо комнаты и, возможно, по рассеянности, заглянувший внутрь или прибежавший по срочному делу, не терпящему отлагательств?

Каноники ужасно надоели Джованни и де Бельвару, и они решили проводить как можно больше времени вне епископского дома, благо стояло лето и погода благоприятствовала лесным прогулкам. Друзья оставались в Силфоре лишь в дождливые дни, но и тогда каноники не давали им покоя. Кончилось тем, что однажды один из каноников влез на дерево прямо напротив окна комнаты Джованни.

Что здесь происходит? — сурово обратился к канонику граф, выглянув в окно и увидев, что второй каноник держит внизу лестницу, сам не свой от испуга, того и гляди, бросит своего товарища и даст стрекоча.

— Яблоки, — пробормотал каноник, стоявший на лестнице, едва не свалившись вниз и так крепко вцепившись в дерево, словно его старались оторвать от него силой. — Яблоки, — повторил он, все остальные слова застряли у него в горле.

— Какие яблоки в начале августа? — еще более строго спросил граф.

Незадачливый соглядатай не нашелся, что ответить на столь очевидный вопрос, и предпочел скатиться как можно быстрее с лестницы и унести ноги по добру по здорову.

— И не надоедает им досаждать, — вздохнул Джованни.

Следующий случай показал, насколько далеко могли зайти каноники в своем стремлении. Однажды, погожим днем конца лета Джованни с де Бельваром устроились ради занятий и разговора на лесной поляне, которую облюбовали для себя еще в июле. Вдруг в кустах неподалеку послышался шум. Сначала вскочил граф, а за ним и Джованни, им обоим показалось, что они заметили в лесу человека.

— Держи его! — крикнул де Бельвар своим людям, сторожившим лошадей на другой стороне обширной поляны.

— Ату, ату его! — закричали в ответ оруженосцы, и скоро к графу и Джованни притащили взъерошенного и пришибленного сына архидьякона Фольмара.

— Что ты тут делаешь, подлец? — подошел к парню де Бельвар.

— Меня отец по ягоды послал, — заикаясь ответил тот.

— По какие ягоды? Парень ничего не сказал.

— Вот, это его, в кустах нашел, — один из графских людей принес пустую корзину и надел ее на голову фольмаровскому отпрыску.

— Я смотрю, ты ничего не насобирал, — сказал де Бельвар. — Может, тебе лучше рыбу попробовать ловить?

Оруженосцы графа прекрасно поняли намек. Не ожидая, пока им повторят дважды, они подхватили парня под руки и поволокли к реке. Тут пришло время и их жертве сообразить, что к чему.

Пустите, пустите, я плавать не умею! — завопил он со всей мочи. Значит, не рыбы пойдут тебе на обед, а ты рыбам, — жестко заключил граф.

— Нет, нет! — завизжал парень, повиснув на руках хохочущих оруженосцев.

— Ладно, отггустите его, — приказал де Бельвар. — А ты, бестолочь, смотри, в другой раз не попадайся, я с тобой больше возиться не стану, — обратился он к сыну архидьякона, брошенному на землю ему под ноги.

Тот закивал и замотал головой, вернее корзиной, которую он не осмеливался снять. Графские оруженосцы прогнали его пинками прочь.

ГЛАВА XXXVII

О том, почему де Бельвар уехал в Честер

Такая бессовестная слежка не просто была способна нарушить душевное равновесие и вызвать досаду; соглядатайство оскорбляло, ибо подглядывание и подслушивание полно грязных намеков.

Де Бельвар сперва только возмутился наглости каноников: как эти подлые людишки посмели подозревать его и Джованни в чем-либо непристойном, ведь их дружеские отношения с самого начала строились на основании, лишенном иных побуждений, кроме возвышенного интеллектуального интереса. Но следствием этого возмущения де Бельвара стало припоминание всех обстоятельств его встреч с Джованни. Услужливая память представила графу множество мелочей, жестов, даже взглядов, на которые он никогда раньше не обращал особого внимания; не обратил бы и впредь, если бы не каноники. Оказалось, стоило кому-нибудь застать де Бельвара с Джованни за беседой, они разнимали руки, даже отодвигались друг от друга и садились прямее, словно действительно их близость была чем-то предосудительным и они пытались ее скрывать. А только де Бельвар задумался над этим, как вспомнил и что Джованни частенько сидел, прижавшись к его плечу, и что он сам, растянувшись на траве, любил положить голову другу на колени, и наконец, что ему довелось пару раз на руках переносить Джованни через ручьи.

Граф смутился. Он-то воображал, будто ему вполне довольно духовного общения и привязанность его к Джованни не распространяется на область телесных желаний. За время их дружбы де Бельвар успел убедить себя в незначительности первого своего влечения, проснувшегося у него более полугода назад по дороге в Геддингтон. Еще тогда граф принял твердое решение: они с Джованни будут именно друзьями и только друзьями. Он полагал это проявление доброй воли более чем достаточным, но само его поведение свидетельствовало против него, ведь невозможно было бы спорить, что любое прикосновение к Джованни приятно ему и, следовательно, физическое желание никуда не делось, а де Бельвар все это время просто обманывал себя.

Насколько граф мог судить, Джованни также находил немало удовольствия в их тесном общении, по крайней мере, он не стеснялся проявлять свою нежность и всегда охотно отвечал на ласки ласкою. Де Бельвар не сомневался в чистоте Джованни и считал, что его поведение продиктовано исключительно привязанностью и доверием к близкому Другу; также Джованни мог бы вести себя, скажем, со старшим братом. А раз уж Джованни совершенно не отдавал себе отчета в происходящем и, следовательно, даже не предполагал, к чему идет дело, де Бельвар чувствовал себя одного за все ответственным.

Граф теперь увидел их отношения в новом свете: то, что раньше было простым, сделалось сложным, то, что казалось столь естественным, сам же де Бельвар изуродовал до неузнаваемости. В его смятенном сознании возобладала мнительность. Теперь он уже считал, что, по чести говоря, должен благодарить каноников за их слежку, заставлявшую их с Джованни быть начеку, иначе, рассудил граф, они бы имели все шансы зайти слишком далеко.

Де Бельвар решил взять себя в руки и впредь проявлять большую осмотрительность. Джованни он опасался что-либо говорить хотя бы намеком, ради спокойствия его совести. Граф меньше всего желал сделать из друга без вины виноватого.

Так и вышло, что Джованни продолжал пребывать в полном неведении относительно терзаний де Бельвара, и конечно же у него не было поводов изменить свое отношение к графу, он все так же продолжал ластиться к нему и нисколько не смущался оставаться с другом наедине. Граф, чтобы не обидеть Джованни, не мог оттолкнуть его, отсесть от него в другой угол комнаты, не мог призвать его вести себя скромнее. Тогда Джованни, без сомнения, удивился бы и принялся расспрашивать друга, что случилось, что он не так сделал, чем досадил или обидел, а на подобные вопросы де Бельвар не смог бы ответить. Графу приходилось скрывать свою заботу и вести себя как обычно, ибо между ним и Джованни действительно как будто ничего нового и не происходило; только вот держать себя в руках стоило де Бельвару с каждым днем все больших и больших усилий. В конце концов граф начал даже задумываться, насколько может быть наивен Джованни. Неужели он ничего не понимает? А если все же хотя бы догадывается? Он же так хорошо разбирается в человеческой природе, а ведет себя, словно малолетний монастырский послушник. Откровенно поговорить с другом именно на эту тему, единственно на эту, де Бельвару представлялось делом абсолютно немыслимым.