Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) - Макс Фриш

Подумаем и об обратном:

Если мы, не испытывая симпатии, сидим напротив человека, как присяжные заседатели, непредубежденные, - каким настораживающим, каким подозрительным, каким неспособным становится любой человек, когда он чувствует, что не пользуется нашим расположением, и потому все пытаются защититься.

1 Шекспир У. Гамлет, акт 2, сц. 2. (Пер. Б. Пастернака.)

Чувство, будто нет воздуха, так что не управляешь голосом, каждое слово падает на землю и разлетается на куски, а когда прощаешься - чувство, будто говорил излишне много, потому что в самом деле каждое слово было лишним, чувство, будто разбился вдребезги, чувство, будто истекаешь кровью.

Неосознанное, само собой разумеющееся условие, без которого ты не в силах написать ни строчки, условие, что где-то, пусть даже очень далеко, тебя оберегает симпатия, - не есть ли это уже нарциссизм?

Воспоминание об одном французском фильме, который показывает, как человек (Мишель Симон) вдруг лишается симпатии, которой многие годы пользовался среди жильцов квартиры, где он жил; внезапно, хотя он ни в чем не изменился, на него падает некое подозрение, или можно сказать - его покинул ангел-хранитель, и вот он должен видеть, он видит свои вещи, все свое имущество на улице, он видит всех соседей, которые стоят за своими дверьми или глазеют из окон, все считают его убийцей, один подставляет ему ножку - он защищается, никто не помогает ему; другие играют в футбол его вещами; вдруг он становится как бык на арене, чьей крови жаждут, наполовину неистово, наполовину шутя они загоняют его на крышу, пока он не разбивается насмерть.

Мистерия ненависти.

(Антисемитизм.)

Рассказ одного знакомого, которого по ошибке уже несколько раз арестовывали: молодого врача, чувствительного и очень совестливого человека, четыре жандарма задержали и повели сквозь толпу, которая от любопытства и возмущения то напирала, то отступала, а когда он стал заверять, что он доктор и его ждет больной, жандармы отбросили последнее сомнение в том, что они наконец поймали того, кого искали, - убийцу ребенка.

Ангел-хранитель - симпатия, - мы нуждаемся в нем постоянно. Он с нами в детстве, иначе нас давно переехали бы, мы вырастаем с ним, мы полагаемся на него - и притом это всего лишь призрачно, то, что нас охраняет, что отделяет от чудовищного, от безнадежного, когда ничто больше не свидетельствует за тебя, никакое твое слово, никакой твой поступок...

Рецензии

Гёте советовал: никогда не надо отвечать рецензенту, разве что он в своей рецензии утверждает, будто вы украли дюжину серебряных ложек, - но так далеко наши рецензенты едва ли заходят... И действительно, остается только одно: молчать и работать, пока хочется, стать собственным критиком, не красть серебряных ложек, и довольно! - и быть благодарным, если рецензия, хвалебная или осуждающая, серьезна, прилична, не утверждает, что у автора собственное произведение не вызывает никаких сомнений или возражений: такие рецензии тоже бывают, их даже больше, чем хотят признать наши чувства; человек, который за столом передал нам соль, значит ведь не меньше того, кто плюнул нам в суп, но последний занимает нас дольше, и, к сожалению, он знает об этом, даже тогда, когда ему не отвечают.

Нет ничего проще: из картофелины вырезают нечто похожее на грушу, вонзают в нее зубы и публично возмущаются, что не чувствуется вкуса груши, совершенно не чувствуется!

Наверное, чаще всего чувство неудовольствия, охватывающее нашего рецензента, в чем-то справедливо. Но в чем точно? Многие, по-видимому, удовлетворяются первым попавшимся объяснением, приходящим им в голову в связи с их неудовольствием, в их справедливом неудовольствии им кажется справедливым все, что сходит с пера, и чем человечнее неудовольствие, чем глубже оно коренится в личном, тем сильнее жажда недостатков, но и тем неразборчивее; чувствуется, как они рады тому, что третий акт не удался, большего удовольствия я не мог бы им доставить.

Трудно быть рецензентом; кроме профессиональных трудностей, которые присущи всякой работе и на которых незачем специально останавливаться, я имею в виду трудности человеческие. Я не могу теперь без краски стыда видеть рецензии, какие писал студентом, причем стыд вызывает не столько невежество, сколько общий тон, попытка быть остроумным, этакая смесь дерзости и снисходительности, и при этом я ведь знаю, что был полон чувства неполноценности. Рецензирование было для меня необходимостью, усладой, но только для меня. Наверняка есть люди, страдающие честно, они приходят в неистовство и не могут удержаться, чтобы не стукнуть кулаком по столу и заорать так, что стены задрожат. И против этого ничего не возразишь. Но большинство, подавляющее большинство, не неистовствует, а язвит, острит, дерзит, снисходит. Язвят в случае порицания; в случае восхваления фамильярничают; и вот что еще раздражает меня в тех студенческих рецензиях: попытка набиться в друзья. Нет ничего труднее восхваления. Уже сами слова очень скоро становятся общими, так что ими можно похвалить вещи совершенно разные, даже противоположные. Когда критик избегает хвалебных слов, это не обязательно свидетельствует о недоброжелательстве, критиканстве; похвала, серьезная похвала, в действительности может быть выражена почти всегда только косвенно, например именами, привлекаемыми для сравнения, в особенности же уровнем критического разбора. Непосредственная похвала малоубедительна, и как бы пылко ни восклицать: "Прекрасное стихотворение!" этим ничего не скажешь о нем, и задаешься вопросом: где взял он меч, чтоб званьем рыцаря наречь? - и как раз тогда, когда кто-то хвалит, не можешь освободиться от впечатления широковещательной самоуверенности. Но главное, когда я спустя много лет наталкиваюсь на свои собственные рецензии, я замечаю, что почти без исключения всегда хвалил самого себя, хвалил то, что отвечало моим собственным устремлениям и освящало их успехом, - вот что я (нередко ловкой подтасовкой) подчеркивал словами похвалы...

Трудно быть рецензентом.

Есть много знатоков, превосходных знатоков, но мало людей, полных чувства жизни, и, может быть, только им одним по плечу был бы драгоценный дар критики. Не потому, что они сами делают то же самое лучше, - это ребяческое требование. Критика - способность сама по себе. Но те, кто полон чувства жизни, независимо от того, где обрели они эту полноту, не нуждаются в том, чтобы в порядке самозащиты утверждать себя при виде всего в их время созданного.

Критика мастерства, мне кажется, чаще всего пустая отговорка. Есть очень мало людей, чье недовольство действительно вызывает степень искусности. Это видно хотя бы из того, что, когда содержание произведения приятно, безобидно, а то даже и лестно, те же люди по отношению к тому же автору не испытывают потребности пускаться в обсуждение мастерства. Произведение, содержание которого им приятно, они всегда называют лучшим, гораздо лучшим.

Чтобы суметь сказать неприятное, надо быть совершенным мастером - дабы они не имели никакой лазейки для своего гнева.

Критика искусности.

Кто-то говорит мне, что я совершил злую несправедливость по отношению к своему соседу, я отвечаю: сударь, да вы щербаты! - а если у него нет щербины, то, чтобы избежать неприятного разговора, нахожу незастегнутую пуговицу на его брюках. Сударь, говорю я, да у вас не застегнута пуговица на брюках. А когда он застегнет пуговицу? Тогда я говорю: сударь, мне кажется, от вас воняет табаком, а я не выношу этого, мне дурно. И если он однажды снова приходит и от него не воняет больше табаком, ибо, возможно, от него вообще не воняло, и он опять начинает говорить о моей несправедливости? Тогда я говорю: сударь, вы все время твердите одно и то же, это скучно, это уже надоело...

Похвала и порицание.

С похвалой ошибочной или даже кажущейся нам глупой спорить не обязательно; ее можно пропустить мимо ушей, что мы и делаем. Пропустить же мимо ушей порицание, потому что оно ошибочно или даже кажется нам глупым, не так просто, в этом всегда есть что-то подозрительное. Порицание прилипает.

В иных случаях следовало бы сказать: то, к чему стремится имярек, я считаю чистым безумием, тем не менее он свое стремление осуществляет на высоком уровне. Вместо этого говорят: имярек не в состоянии написать настоящую вещь. Настоящая вещь - это вещь, какую критик считает достойной стремления. Рецензии подобного образца - а их немало - не вредны, но неплодотворны.

Актер играет Ромео, и рецензентка, пристрастие которой к своему полу очевидно, пишет о нем в газете. Она могла бы написать: "С Ромео господина Штерненхагеля я не ощутила никакого контакта". Против этого нельзя было бы возразить. Но она пишет не так, а безлично, безоговорочно: "У Ромео, напротив (напротив!), отсутствует всякое мужское обаяние".

Святое право каждого рецензента - выражать свои ощущения. Наше же право - признавать их только как его ощущения, что, впрочем, отнюдь не является утешением! В определенные моменты, не в моменты самоуверенности, а в моменты, полные мужества или отчаяния, жаждешь подчиниться безоговорочному критерию.