Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Сейчас часто считают, что такие высказывания могли быть написаны либо цензором, либо для цензора, поскольку в начале 60-х гг. каждый умный и образованный человек якобы понимал, что, например, эксплуатация человека человеком – не источник зла, а естественное состояние общества и двигатель прогресса. Но такой взгляд неисторичен. «Шестидесятники», отвергнув многие догмы, не могли за короткий срок полностью сменить мировоззрение. Отрицали Сталина, но почитали Ленина, уже отошли от культурного изоляционизма сталинских времен и были готовы к диалогу с Западом, но не к полному переходу к западным ценностям. А как мог Конрад объяснить, например, историю Японии без понятия феодализма?

Диалог с Западом для Конрада был важен. Еще в 1954 г. он писал Т. И. Райнову: «Следовало бы нам на год-два отложить все дела и заниматься образованием: изучением мировой науки – по крайней мере с начала 20-х годов… И уж совершенно необходимо покончить со всем зазнайством и односторонне-критическим отношением к мировой науке». А с 1966 г. до конца жизни Конрад переписывался со знаменитым английским историком А. Тойнби. Переписка началась, когда советский ученый послал в Великобританию книгу «Восток и Запад», Тойнби ответил письмом; это письмо и свой ответ Конрад напечатал в «Новом мире» (публикация текста «буржуазного ученого» вызвала затруднения, но А. Т. Твардовский смог ее добиться); последующие письма изданы лишь в сборнике 1996 г. Переписка была доброжелательной, но каждый из ее участников отстаивал свою точку зрения, и спор шел на равных.

Академик предпочитал писать о «вечном», нередко сопоставляя великие личности Востока и Запада (скажем, Полибия и Сыма Цяня), а то и совсем выходя за пределы востоковедения (статья о Шекспире), и не так часто вспоминал, например, о современной Японии. Но за два года до смерти он выступил в журнале «Народы Азии и Африки» (ныне «Восток») с важной статьей, посвященной столетию революции Мэйдзи. Как мы видели, Конрад, почитая классическую японскую культуру, и до революции, и тем более после нее был критичен по отношению к японской современности. А к 1968 г. в нашем японоведении ее оценки, несколько смягчившиеся по сравнению с эпохой японского милитаризма, оставались отрицательными, на первый план выдвигались проблемы классовой борьбы и зависимости Японии от США. В массовом же сознании тогда уже начали распространяться представления о Японии как стране «экономического чуда». И патриарх отечественного японоведения первым понял, что время требует новых оценок. «Научно-техническая революция получила свое реальное воплощение в переоборудовании и переустройстве производства, т. е. вызвала новый промышленный переворот; но она же потребовала других людей, занятых в производстве: не только с гораздо более высоким, чем раньше, образованием и общим интеллектуальным уровнем, но и с гораздо более высокими специальными знаниями, со стремлением к собственной инициативе и самоуправлению, т. е. предпосылками демократии… Рост и усиление демократического движения заставил предпринимателей в самом управлении производством гораздо более чем прежде, считаться с интересами и нуждами рабочих и служащих, с их общественными запросами, да и просто с человеческими настроениями… Можно воздать должное инициативе и энергии этих предпринимателей». Сейчас такие высказывания могут показаться даже тривиальными (хотя кое-что здесь спорно, скажем, об «инициативе и самоуправлении»), но в 1968 г. в СССР они выглядели очень необычно. Впрочем, вразрез с этим статья завершается утверждениями о необходимости социалистической революции в Японии.

Менялись у Конрада в потоке времени и другие оценки. В 30-е гг. он, как и почти все советские японисты, был сторонником будущей отмены «феодальной» иероглифической письменности. Но в 1969 г. он писал переводчику своей книги «Восток и Запад» на японский язык: «Нет, не отменяйте у себя иероглифы!.. Берегите это национальное достояние!».

Итак, до конца жизни Конрад менялся. Но среди многих его коллег, особенно более молодых, его фигура олицетворяла незыблемость традиций классической науки. Сам облик старомодного ученого, изысканно одетого, носившего галстук-бабочку, ассоциировался со «славным прошлым». И мало кто уже помнил, что будущий академик писал в 20–30-е гг.

К этому добавлялся и другой фактор. Академик, пользуясь своим официальным положением и авторитетом, активно помогал людям из своего окружения, в той или иной степени «отклонявшимся от официальной линии». Некоторые из них под конец его жизни стали пополнять ряды диссидентов, а позже эмигрировали. Покровительствовал он не только востоковедам, например, пригласив для оформления издания Достоевского в «Литературных памятниках» Э. Неизвестного. Бывали у него и столкновения с начальством. Конрад, как показывает его переписка, несколько лет был увлечен возникшей у него идеей издать в одном томе три знаменитые «исповеди»: Августина, Ж.-Ж. Руссо и Л. Н. Толстого, развернулась работа (Августин и Руссо были заново переведены), но «инстанции» выступили против (возражение вызвали не только епископ Августин, но и, казалось бы, канонизированный Толстой), издание не состоялось. Все это поддерживало репутацию «прогрессивного ученого».

Впрочем, официальное положение академика было прочным. Он имел два ордена Ленина, а к приближавшемуся восьмидесятилетию Институт востоковедения представил Николая Иосифовича к званию Героя Социалистического Труда, однако до юбилея он не дожил полугода. Правда, за несколько месяцев до его смерти книга «Восток и Запад» выдвигалась на Ленинскую премию и дошла до финишной прямой, но премии не дали. Но уже посмертно Конрад получил Государственную премию СССР за вышедший незадолго до его смерти Большой японско-русский словарь (он был его ответственным редактором, хотя ведущую роль в организации работы и редактировании играла Н. И. Фельдман, тоже получившая премию). А Япония его первым из советских ученых наградила в марте 1969 г. орденом Восходящего солнца, об этом сообщили в газетах, но Конрад в письмах жаловался на то, что академическое руководство его не поздравило.

Последний год жизни принес Николаю Иосифовичу две неприятности. Одна была связана с Ленинской премией, а вторая – со статьей в журнале «Иностранная литература» видного китаиста из последних учеников В. М. Алексеева, тоже сотрудника Института востоковедения Л. З. Эйдлина. Они с Конрадом были знакомы со времен эвакуации, их отношения всегда были хорошими, двумя годами раньше Конрад выступал оппонентом по докторской диссертации Эйдлина. И вдруг тот напечатал статью, где довольно убедительно спорил с концепцией «восточного Ренессанса». К тому времени академика уже давно публично не задевали. Получился эффект разорвавшейся бомбы. Сразу пошли разговоры о том, кто стоит за спиной Эйдлина, естественно, травлю «прогрессивного ученого» приписали официальным кругам, вопрос был лишь в том, каким. При этом трудно было не признать, что китаист по сути спора с академиком был прав. Рассказывали, что Николай Иосифович тяжело переживал публикацию статьи. Через два месяца в санатории «Узкое» с ним случился инсульт, а еще через две недели, 30 сентября 1970 г. его не стало. Сразу пошли разговоры о вине в этой смерти статьи в журнале, хотя такое нельзя доказать, как, впрочем, и опровергнуть.