Жизнь наверху - Джон Брэйн

— Нет, конечно. Ведь ты утешаешься с довольно интересной дамой.

— О господи, — вздохнул я. — Сколько раз повторять тебе одно и то же? Я люблю тебя. Почему же ты без конца твердишь, что ты для меня всего лишь интересная дама!

— Я тоже люблю тебя, — сказала она. — Я полюбила тебя в ту ночь. — Она взяла мои руки и обвила их вокруг себя. — С твоим появлением в моей жизни тоже все изменилось. Ты походил на большого зверя, попавшего в западню и рычащего от бессилия.

— Очень мило с твоей стороны говорить мне такие вещи. По крайней мере у меня не будет иллюзий насчет моей особы.

Она поцеловала меня.

— Но ведь ты в самом деле такой, Джо. Ты считаешь, что ты очень тонкий и хитрый, но любая женщина видит тебя насквозь. И всё же ты опасен. Возьми, к примеру, меня: ты без всяких усилий взял и спутал все мои планы.

Я отстранился от нее.

— Ты, видно, не очень счастлива со мной, да?

— Мальчик мой, — сказала она. — Большой толстый мальчик. Конечно, я с тобой счастлива. Но я не очень гожусь на роль любовницы…

Внезапно она вскрикнула. За стеклом было чье-то лицо. На секунду оно прильнуло к окошку, осклабилось, обнажив зубы, и исчезло. Я перелез через Нору и распахнул дверцу.

Какой-то человек в темном макинтоше бежал по направлению к лесу. Пытаться догнать его было уже бесполезно — Золотой лес тянулся здесь без всякого перерыва добрых две мили. Человек остановился на опушке в пелене белого тумана, которая доходила ему до пояса.

— Тьфу, грязь какая! — крикнул он. — Я все видел! Грязь какая! — И он продолжал кричать еще что-то.

Я подобрал с земли камень и швырнул в него. Камень угодил в дерево ярдах в ста от того места, где стоял человек; тот взмахнул руками, как бы защищая лицо.

Когда я вернулся в машину, Нора одевалась.

— Ты мог убить его, — сказала она.

— Не велика была бы потеря.

Она стала натягивать свитер.

— И все-таки это было глупо с твоей стороны, — заметила она, когда голова ее показалась из свитера.

— Не пили меня.

Она достала пачку сигарет из кармана моего пиджака.

— Ну, конечно: любовницы не должны пилить своих повелителей, — сказала она. — Это прерогатива жен, не так ли? А любовницы — существа смиренные, они должны довольствоваться малым и быть благодарны за это, так ведь? Раз в неделю, на заднем сиденье машины повелителя, на виду у всяких сумасшедших…

— Успокойся, — сказал я. — Ведь это же первый раз так получилось.

— И последний.

Она раскурила две сигареты и протянула мне одну.

— Мы поедем куда-нибудь в другое место, — сказал я, — Я что-нибудь найду.

— Только не со мной. Со мной ты больше никуда не поедешь.

На секунду я лишился дара речи: во рту и в горле у меня пересохло, и я с трудом глотнул воздух, словно он вдруг превратился в песок.

— Я надоел тебе, — наконец вымолвил я. — Ты хочешь порвать со мной, да?

— Нет. О господи, до чего же ты глупый. Неужели я была бы сейчас здесь, если бы хотела с тобой порвать? Просто я уезжаю, вот и все.

— В Лондон?

— Я все время собиралась туда переехать. Только выжидала удобного случая.

— А ты в самом деле должна ехать?

— Неужели тебе надо это объяснять? — В голосе ее послышалось раздражение. — Я уже несколько лет мечу на одно место, и вот оно сейчас освободилось. Однажды я от него уже отказалась, потому что муж не хотел уезжать из Леддерсфорда. Больше такого случая мне не представится.

— Когда же ты едешь?

— В следующую пятницу.

— Тебе что же, только сейчас сообщили об этом? И даже не дали времени на сборы?

— Я знала об этом еще в сентябре.

— Ты могла бы сказать мне об этом, — заметил я.

Я отвернулся и стал смотреть на лес. Легкий ветерок разогнал туман: вдали, слева, я уже различал очертания Золотого холма. Внезапно порыв ветра швырнул охапку листьев в стекло машины, и я ощутил их запах — сырой и в то же время острый, слегка отдающий металлом. Когда-то мне нравился такой пейзаж — и голые деревья, и запах мертвых листьев, но отныне он едва ли будет мне нравиться.

Нора поцеловала меня.

— Ты бы только помешал мне, — сказала она.

— Как могу я тебе помешать? — возразил я. — Конечно, ты должна ехать в Лондон, если тебе хочется. Почему же ты плачешь?

— Ты так осложнил мою жизнь, — сказала она. — Вместо того чтобы радоваться, я чувствую себя совершенно несчастной. И знала, что так будет, знала с той минуты, как увидела тебя.

Я протянул ей мой носовой платок.

— Ты забудешь меня, — сказал я. — Встретишь другого и забудешь меня.

— Это зависит от тебя.

— Я хочу жениться на тебе. — Я умолк, раздумывая о том, сколько препятствий пришлось бы в этом случае преодолеть. И посмотрел на Нору: теперь она улыбалась. Улыбка была искренняя, сияющая, торжествующая, она заставила меня отбросить сомнения. — Я хочу жениться на тебе, — повторил я. — Я не могу без тебя жить. Это будет нелегко…

— Хватит. — Она открыла дверцу. — Пора двигаться. Ты даже вина не успеешь глотнуть, если захочешь выпить.

Слегка удивленный, я последовал за ней.

— Ты не возражаешь, если я поведу машину? — спросила она.

— Если это доставит тебе удовольствие.

— Когда я перееду в Лондон, я куплю себе машину. Я уже давно собираюсь это сделать. Я могла бы купить и раньше, но мне хотелось подождать и купить ее в Лондоне.

Она включила зажигание — машина конвульсивно рванулась вперед и стала.

— Переведи сначала на нейтральную скорость, — подсказал я. — Так ты не хочешь выходить за меня замуж?

— Конечно, хочу.

— Это будет нелегко. Я не смогу сразу поехать с тобой.

Она снова включила зажигание.

— Но ждать тебя мне придется недолго, — заметила она. Машина мягко покатила по аллее Арф. — Ведь ты уже почти принял решение.

— Мне сначала надо подыскать себе работу, — сказал я.

— Ну, тут особых затруднений не предвидится, — заметила она. — Ведь Тиффилд что угодно для тебя сделает.

— Сомневаюсь, — сказал я.

— Ты же говорил, что произвел на него отличное впечатление.

— Это было следствием хорошего завтрака — и все. С тех пор он ни разу не дал о себе, знать. — Произнося эти слова, я сам не мог понять, что толкнуло меня на ложь — разумная осторожность или жалкая трусость. Впрочем, особой разницы между этими двумя чувствами нет, невесело решил я. — А потом существуют ведь дети, — продолжал я. — Если бы не они, я хоть завтра расстался бы со Сьюзен.

— Я знаю, мой дорогой, как ты любишь их, особенно Барбару. Но ты забываешь кое о чем.

— О чем же?

Она улыбнулась.

— Ты будешь иметь детей от меня.

20

— Я хочу тебя видеть, — сказал Браун. — Немедленно.

Он произнес это повелительным тоном, который был мне всегда неприятен.

— Я все выяснил насчет Бредфорда, — сказал я. — Хотите еще раз взглянуть на бумаги?

— Я хочу тебя видеть по поводу твоей докладной записки. Той самой. Творения гения.

— Сейчас зайду, — сказал я и торопливо повесил трубку, пока он меня в этом не опередил.

— У вас что-то не очень счастливый вид, — заметила Хильда.

— Слишком давно я жду.

Я резко дернул на себя ящик, где уже около трех месяцев лежала докладная записка; он выскочил из гнезда и упал на пол. Я извлек докладную из-под горы каталогов и газетных вырезок.

— Я уберу, — сказала Хильда. — Все равно в этом ящике надо навести порядок.

Я открыл папку, в которой лежала докладная записка. Хильда нахмурилась и кивком указала на дверь. Я усмехнулся.

— Ну ладно. Даже если тут что-то не так, менять уже поздно. Пожелайте мне счастья.

Она улыбнулась.

— Я ведь говорила вам, что рано или поздно он доберется до вашей докладной.

Я послал ей с порога воздушный поцелуй; она приложила два пальца к губам и, как ни странно, вдруг покраснела. Я подумал, что надо надеть на себя узду: с тех пор как Нора неделю тому назад уехала из Уорли, мы с Хильдой все чаще обменивались подобными знаками внимания. А сейчас не время заводить интрижки с секретаршей или с кем бы то ни было еще.

Когда я вошел в кабинет Брауна, там был Миддридж. Он стоял у письменного стола и, увидев меня, лишь молча кивнул. Светло-серый костюм как бы придавал ему росту, и он выглядел уже не карликом, а просто маленьким человечком. Он проработал у Брауна свыше тридцати лет и никогда и ни в чем не отклонялся от принципов хладнокровного подсчета, как и не делал ничего оригинального или озаренного даром провидения. Прибавьте к этому, что он жил в Уорли, был дилетантом-проповедником, а потому не только знал обо мне всю подноготную, но и, несомненно, порицал все, что знал.

Я тоже кивнул ему и придвинул стул к письменному столу. Браун на секунду поднял на меня глаза, оторвавшись от созерцания каких-то цифр, написанных от руки. Цифры были маленькие, аккуратненькие, выведенные зелеными чернилами, — даже глядя на них сверху вниз, я узнал почерк Миддриджа.